Тайна "Сиракузского кодекса" - Джим Нисбет

— Отдай, — ревел креол, не замечая совершенного промаха, и со всей силы обрушил дубинку на стол, разбив бутылку с джином.

— Божье дерьмо, — возопил Экстази. — «Хамви» горит. «Хамви» загорелся!

Креол таращился в сторону «хамви», оставленного не более как в двадцати пяти футах позади нас, прямо у прохода в театральном занавесе. Тлеющий окурок сигареты сделал свое дело. Теперь «хамви» светился изнутри, как бессемеровская печь, и два треугольника, составляющие его ветровое стекло, пылая огнем, придавали ему демонический вид.

Дым, мусор и языки огня вихрем кружились внутри, и воздух с отчетливым свистом врывался в приоткрытые окна. Составная телефонная антенна на крыше покосилась набок, словно флагшток, воткнутый в обтаявший сугроб.

— Подонок! — взвизгнул креол. — Эта дрянь стоила сотню штук!

Экстази успел промчаться полпути до машины, прежде чем сложил два и два и развернулся на каблуках, одновременно пытаясь вытащить пистолет из кармана кожаной куртки. Один из его шлепанцев слетел с ноги и полетел к «хамви» без хозяина, а сам Экстази с приглушенным стуком растянулся на полу. Пистолет выпал из куртки.

Я выпрямился прямо под краем стола, перевернув его. Баллон висячей лампы взорвался, и упавшего креола накрыло столом. Надо сказать, это был добрый дубовый стол. Тяжелый, темный, возможно, фирмы «Стикли». Осознав слабый шанс на то, что Экстази уже не выпутаться, даже если он не ранен, я оттолкнулся ногой от края своего упавшего стула, подпрыгнул высоко и приземлился обеими ногами ровно на середину перевернутого стола. Послышался радующий душу хруст и короткий придушенный визг. Я опустился, спружинив коленями, и тут же прыгнул дальше.

Пробегая мимо плиты, я столкнул горшок с горелки и перевернул его, залив пол дымящимся супом. Из-под дубового стола вырвался прерывистый вопль. Я обогнул мясницкую колоду и направился к задней стене здания. Моя левая коленная чашечка в темноте наткнулась на ручку софы. Но я уже добрался до дровяной печи и, подстегиваемый приливом адреналина, перевернул и ее. Дымящиеся мескитовые головни и множество светящихся углей выкатились из кирпичного очага на восточный ковер. Рядом на корзине с растопкой громоздилась кипа газет и журналов, и я вывалил все это на тлеющие угли.

Первый выстрел пробил что-то слева от печной трубы, висевшей над местом, где недавно стояла печь. Я растянулся за печью, как раз когда вторая пуля срикошетила от нее. Третий выстрел попал в пластиковый пузырь над музыкальным автоматом. Я поднялся со стулом в руках и ударил им в окно. Стекло вывалилось из рамы, но оставалась еще проволочная сетка, привинченная к наружной стене. Двумя ударами о нее я превратил стул в обломки. Отбросив расщепившиеся ножки, я метнулся обратно к фронтону здания. Пуля скользнула по левой икре, но я едва заметил ее. Я подхватил табуретку от бара, и сетка уступила ей. Я метнул табуретку в сторону воплей и боком протиснулся в окно.

Снаружи было черно. Я падал гораздо дольше, чем ожидал, и уже решил, что серьезно ошибся в оценке высоты до причала, когда он ударил меня по левому плечу, немилосердно врезавшись как раз в то место, по которому уже прошлась дубинка. Потом с причалом столкнулась моя голова, и в ней звенело, пока я пытался заставить инерцию перекувырнуть меня, что она и сделала дважды.

«Шаг за шагом, — думал я, — с каждым оборотом я увеличиваю дистанцию между своей спиной и пистолетом. Вы когда-нибудь мешали адреналин с героином? Вам бы это понравилось, крошка». Все раны и удары воспринимались как шумная толпа сквозь двойное пуленепробиваемое стекло — они были очень далеко, от них страдал кто-то другой. Я перекатывался, пока внизу не оказались ноги, и тогда продолжил движение бегом.

Спринт на добрых шестьдесят или семьдесят ярдов в полной темноте. Я различал только огни Окленда перед собой, в восьми милях за заливом. Шума своих шагов я не слышал. Несмотря на борозду в икре, пробившую опиумный буфер, как стальное острие, я почти не спотыкался. Я мчался, как олимпиец, как удирающий вор, как будто я только что поджег короткий шнур у целого ящика динамита, и я начал помогать себе руками, когда причал кончился.

СМЕРТЬ ПРИНЦА

XVI

Я очнулся и обнаружил, что застрял в Х-образной опоре и промок, как ирландский торф. Было еще темно. Ноги мои ниже коленей плавали в воде по одну сторону опоры, руки бороздили пену на другой стороне. Поразмыслив, я сообразил, что нахожусь под восточным концом Семидесятого причала в паре футов над уровнем моря.

Кто знает, какие силы действуют в ночи.

Я обнаружил, что не могу двигаться, и в свою очередь припомнил, как сон, что, прежде чем вырубиться, сумел расстегнуть ремень в двух петлях джинсов и пристегнуться к болту на вертикальной оси опоры.

Одна из петель лопнула. Но если бы не другая, я бы сейчас был ниже уровня моря.

Мне было достаточно тепло, чтобы подтвердить, что я еще жив, но слишком холодно, чтобы в это поверить, поэтому я решил вздремнуть еще.

Что-то касалось моего плеча, звучал голос. Вторжение отозвалось раздражающим звоном, словно от камушка, брошенного в цистерну с пропаном. Я открыл один глаз. Багор на секунду завис перед моим лицом и отодвинулся. Второй глаз открываться отказывался.

Дневной свет. Густые клочья тумана проплывают в тени причала. Вода плещет в опору, и опора скрипит. Пахнет гниющими водорослями, сохнущими рачками, креозотом, мокрым пеплом и плесневелым бельем.

Голова старика показалась и тут же ушла вниз вместе с прокатившейся под причал волной.

— Сильная прибрежная гроза прошла ночью, — сказал старик. — Молнией сожгло все постройки на причале.

— Г-м, — поддержал я.

Голова показалась снова. Первой возникла заляпанная краской фуражка на копне седых волос. Затем появились седые усы, густые, нестриженые, с табачными желтыми пятнами, и последней — недельная щетина на лице, продубленном дочерна ветром, солнцем и алкоголем. Глаза с красными прожилками сияли ослепительной голубизной и гармонировали с лиловым носом.

— Ты в порядке, шкипер? Не холодновато? Кха-кха-кха!

— Ч-ч-ч…

— Ну, будь оптимистом. Если ты мерзнешь, значит жив, кха-кха-кха!

Он взмахнул багром.

— Я живу тут рядышком.

Голова снова скрылась из виду.

— Имею пропан, форель, яйца… — Голова появилась. — И горячий душ на палубе.

— С-мое время, — умудрился выговорить я.

— Что, торопишься на пикник и хочешь знать, сколько времени?

Он багром стряхнул рака-отшельника с моего плеча.

— Чертовски поздно, шкипер, кха…

Он причалил к опоре. Отчетливый запах, смесь солярки с ацетиленом, поднимался и опускался вместе с ним.

— Ты желаешь остаться здесь или как?

Я отрицательно помотал головой.

— Тогда давай спускайся.

Я заглянул через край балки три на двенадцать. Неструганая поверхность расцарапала мне щеку, отчего закрытый глаз открылся.

Соль обожгла царапину, свет бил в глаза, а гнулся я, как накрахмаленная простыня.

Старик стоял в алюминиевом ялике в нескольких футах подо мной. На дне было раскидано разнообразное снаряжение, и я принялся инвентаризировать его равнодушно, как страховой агент, сидящий на хлорпромазине. Высокие резиновые сапоги, красная пластиковая канистра, молочный бидон на один галлон, обрывки веревок, проволоки и прочего. Ржавый гаечный ключ, погнутый штопор, головка молотка. Армейский свитер с жирными пятнами, одно деревянное весло, кварта бензола. Две удочки, один маленький якорь, краболовка; моток желтой нейлоновой лески на блестящей катушке, дюйм забортной воды с радужной пленкой, в которой покачивались пенопластовые чашечки для наживки.

Коробка-холодильника без крышки, в которой плавали в мутной ледяной жиже краб, две рыбины и четыре бутылки «будвайзера» с длинными горлышками. Одно мое прикосновение, рассудил я, и эта жижа снова застынет льдом.

— Эй, шкипер? Спускаться собираешься?

Я попытался вылететь из гнездышка, но ремень позволил мне спуститься только на треть высоты, а потом я завис. Беспомощно извиваясь, я не мог дотянуться до пряжки, да и руки слишком онемели, а сил объяснить, в чем дело, у меня не хватало. Старик подтянулся на руках вместе со своей лодчонкой, перебирая руками балки, пока не сумел заглянуть между ними.

— Надо бы показать этот узелок морским скаутам!

Он извлек откуда-то нож в ножнах с пробковой рукоятью, тонкий и изогнутый от множества заточек, и просунул клинок между балками. Пояс подался, и я, пролетев три-четыре фута, свалился в челнок. Средняя часть меня пришлась точно в холодную ванну, нога треснула о планширь, зато голова мягко приземлилась на пластиковую канистру. Лодочка неуверенно закачалась, но старик легко с ней управился.