Из смерти в жизнь - Олаф Степлдон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Война, оставившая такой шрам в нашей жизни, сохранилась и в его памяти, но ему о нашем времени вспоминается несколько больше, чем голые очертания военных событий. Война была мелким, хотя и ярким происшествием в большой фазе мировых революций. Этот отрезок, хотя нам и кажется, что до осуществления его рукой подать, протянулся очень далеко в будущее. В свете воспоминаний о будущем, если это воспоминания, дух трезвее судит сегодняшний день. В будущих веках и десятилетиях он видел войны, куда более разрушительные, чем минувшая. Из века в век все более сокрушительные взрывы сотрясали страны, континенты, полушария планеты. В свой срок стали свободно применяться отравляющие газы и болезнетворные бактерии. Силы атома позволили человеку мгновенно обращать в прах города, опрокидывать горы на обитаемые долины, топить целые страны в наступающем океане. Хуже того, новые открытия позволили враждующим правительствам поражать население противника безумием, так что миллионы впадали в бешенство и бессмысленно убивали друг друга на улицах, губили собственных детей, бросались с высоты на землю или в море.
Эти безумные деяния вспоминаются духу человечества как тени в отстраненности полузабытого сна. Ведь для него все это – мгновенья вечности, давние несчастья, необходимые для вечной славы и оправданные ею.
Однако, обратившись от далекого видения к недавнему прошлому, вспоминая в мучительных подробностях ужасы нашей войны, дьявольские научные пытки, предшествовавшие ей, все жестокости, на которые оказался способен человек за его долгую жизнь, безграничные рукотворные кошмары, он ужасается прошлому и будущему.
– Какие нынешние блага, – восклицает он, – какая отдаленная утопия, какая будущая божественность возместит недолговечным существам моей плоти такие муки, обрывающие их мимолетные жизни прежде срока?
И теперь его воображение, оживленное воспоминаниями недавних бедствий, ощущает всю тяжесть будущих мук и горя. Истерзанная плоть, искалеченный разум, несбывшиеся надежды, оборванная любовь! Они накапливаются одно столетие за другим, одна эпоха за другой. И дух человеческий со стыдом и отчаянием признает, что тяжесть вины за эти несчастья лежит большей частью на его совести. Потому что это он снова и снова по невежеству или из упрямства обманывал человечество, вдохновляя его на самоуничтожение.
– Верно, было бы лучше, – восклицает он, – если бы я никогда не пробуждался на этой планете, если бы земная жизнь никогда не развивалась до человека. Потому что, хотя у природы с ее окровавленными зубами и когтями натура зверская, у человека она дьявольская!
Но едва вырвался у него этот крик, как он напомнил себе, что это лишь полуправда. Ведь люди, когда их натуру не извращали жестокие обстоятельства, умели быть такими нежными друг к другу, такими вдохновенными. От отца Адама до последнего человека из последнего поколения люди неумело и мучительно стремились быть верными своему духу. И рано или поздно придет век, когда все они придут к необходимости нежной и щедрой человечности. Но все это, если верить его видению, в конечном счете тщетно. Никогда, во все будущие эпохи, человек не исполнит всего, что обещает. Мотылек, нерешительно расправляющий крылышки, не взлетит, а будет раздавлен.
Отчаяние, вызванное этой грядущей катастрофой, тяжко легло на дух человеческий.
И тут, как ступив в трясину или зыбучий песок, человек всем телом бросается к твердому берегу, дух человеческий в отчаянии отвернулся от видения вечности. Оно получило над ним странную власть. Он понимает, или ему кажется, что понимает, что страдания тысяч миров и бесчисленных вселенных странно преображаются в вечности. Но как, как это происходит? Ему не дано знать. Даже побывав у подножия вечности, он не знает. Теперь ему известно – как было известно и раньше, только отчетливей, – что в вечности все преображается. И еще он с ужасом и смирением понимает, что не только его малым членам, но и ему будущее сулит тысячи мучений и окончательное уничтожение.
Но вместе с этим сознанием благодетельное мгновенье вечности внушило ему и другое: муки, печали и гибель не напрасны. Но как же, как они могут быть не напрасными?
Мотылек вылупляется из куколки
Нетерпеливо, страшась, что видение погаснет, не дав ему времени постичь свой смысл, дух человеческий всматривается в него все пристальней, проходя темными коридорами будущей памяти к более и более ясному воспоминанию о смерти и о том, что сталось после – не с ним, а с другим, пробудившимся с его смертью.
Он видит, что и на протяжении повторяющихся в ближайшем будущем войн его множественное тело продолжает постепенно формироваться. Человечество все в большей степени превращается в организм, пусть пока еще разделенный и объятый пароксизмами болезни. В организм или лишь в механизм? Эта система складывалась ради силы, а не ради духа. И в мире, и в войне жизни ее малых членов были еще крепче связаны сетью органов, стальной сетью – увы, не товарищества, а механики, порожденной наукой. Сплетаясь все прочнее, они образовывали плоть единого мирового существа, пока еще подверженного внутренним конфликтам. И хотя из-за дьявольской изобретательности человека ужасы войны становились все более разрушительными, они в то же время оказывались короче и реже. Ведь единство мирового организма мучительно, но победоносно утверждало себя, все надежнее связывая мятежные органы и клетки стальной сетью. Наконец будущее восстание стало невозможным. Войны прекратились. Все ткани имаго, казалось, полностью оформились и воссоединились – но только в области механики и доминирования, а не в духе.
Что-то пошло совсем не так. Оформившееся существо не могло взломать куколку. Мотылек не мог расправить крылья и вылететь в ожидающий его новый мир. Человечество, овладевшее ресурсами всей планеты, упорядочив ради власти всю жизнь человеческого рода, оказалось парализованным. Дух человеческий обессилел в каждом своем члене.
С усилием вглядываясь в эту страшную фазу своего пути, он видит, что, хотя все человеческие существа наконец созрели, процветали, полностью проявляли свои способности в общем деле и наслаждались доступными удовольствиями, каждый из людей утратил ясное сознание духа. Разум оказался в оковах, любовь задушили, а творчество прекратилось. Люди выполняли предписанные им действия, и никто, кроме очень немногих, не задавался вопросом, ради чего все это. Традиции духа были утеряны. Люди жили в бесконечном сне лунатика.
Проходили века и тысячелетия, и дух человеческий, так и оставшийся
