Зелёная земля - Евгений Клюев

издеваться над тем, чего я не умею

и чему никогда уже не научусь.

У нас принято так: пропадать на полгода,

умирать в одиночестве и вдалеке…

а из общего есть у нас только свобода -

и не то чтобы вся – по обрывку в руке:

по клочку, по смычку, по надломленной сабле…

но когда заиграем мы, ты наконец

вдруг поймёшь, что такое – звучанье в ансамбле,

что такое – музыка свободных сердец.

2004

Мой дом… я не скажу дурдом,

но дом, который словом «дом»

я назову с большим трудом,

остался за спиною.

…хоть тот, где буду я потом,

не лучше, но вопрос не в том,

а в том, что славно за бортом…

и мой laptop со мною.

Вот, правда, Время – начеку:

следит, как я беспечно тку

по тридцать лет одну строку

и в ус себе не дую, -

и всё заносит в свой архив

(сегодня, дескать, был ленив),

но что же – Время?., только миф,

и мой laptop со мною.

Да Небо смотрит свысока -

на нерадивого сурка -

длинна ли, стало быть, строка

и не пора ли, дескать,

поставить точку, голубок,

и годы свить в один клубок,

но что же – Небо?., только Бог -

и мой laptop со мною.

А больше-то – какой надзор?

Лети себе, как прочий сор,

не сея спор, не зная ссор

с реальностью чумною!

Блуждай среди заветных троп,

а там… там после нас потоп,

но я с тобою, мой laptop, -

и мой laptop со мною.

Беспечные слова за поздним чаем -

попу сто словим, милые, пока

сентябрь не обрушится молчаньем

и слова не спугнёт, как мотылька.

И станет тихо – и над полой чашкой,

перед её внезапной глубиной,

душа замрёт, от тишины легчайшей

отведав – от осенней, от шальной.

Слов нет – с домов на юг слетают крыши,

слов нет – и дверь на юг летит с петель,

слов нет – и слышно только, как неслышно

на юг за ними август полетел.

Слов нет – и непонятны начертанья

затейливейших теней вдоль стены

в начале ночи.

Я Вам почитаю:

стихи не нарушают тишины.

Как странно: скрипка в переходе

подземном! Это для кого?

Ни при какой погоде, вроде,

сюда не ходит божество:

сюда не ходит божество -

тут обитает большинство.

Но выкомаривают Монти

три развесёлые струны!

Теперь, когда страна в ремонте,

им нету дела до страны.

Им нету дела до страны:

они исправны и длинны.

Хромой ли это бес Лесажа

трясёт изнанкой бытия,

чтоб на счастливые пассажи

просаживалась жизнь моя?

Ах, жизнь погибшая моя,

пустая да беспутная!

А всё о распоследнем моте

рассказывает горстка струн:

мой кошелёк к услугам Монти -

и даже пешеход-ворчун

мне говорит: – Поэкономьте! -

Но я всегда плачу за Монти.

Что-то кажется небо уж слишком суровым,

что-то кажется истина чуть ли не злой -

не пойти ли опять на охоту за словом,

не поймать ли его высоко над землёй?

Полоумный зигзаг – непонятный, пернатый -

прекращён в облаках, а остаток – в руках,

и уже я с улыбкой и с трубкой пирата

вопрошаю его, бедолагу: ну как?

Всё на свете воротится, я объясняю,

всё, что пущено жить, возвратится назад -

и без грусти смотрю на далёкую стаю

мелких воспоминаний, построенных в ряд,

и уже собираются в четверостишье

из каких-то окрестных садов и лесов

на ближайшей одной скособоченной крыше

воробьи моих слов.

За Кудыкиной горой

нарисован в небе рай -

и написано чернилом

возле рая: «Не горюй».

На фанере голубой

пара-тройка голубей,

нарисованные мелом,

говорят между собой.

Апельсин и ананас,

размещённые анфас,

человечьими глазами

смотрят пристально на нас.

А в румяных облаках

скачут кони в яблоках,

в винограде и в изюме

и с хоругвями в руках.

И святых суровых строй

за Кудыкиной горой

гонит в шею иноверца

хворостиною сырой.

Меж раскрашенных планет

вместо Бога – тусклый свет:

Бог бывает только в сердце,

а снаружи Бога нет.

2006

Вот… ходит дрёма возле дома: так, помнится, мне пела мама -

уже не помнится когда… в одни старинные года!

И песенка вокруг летала, пока деревенело тело

и речкой тёмною плыло – в края, где, может быть, светло.

Вот ходит дрёма возле дома: тяжёлая такая дума

(пятидесятых ли годов?) – и весит тысячу пудов,

и смотрит невозможно косо, то есть совсем без интереса,

на дно исчерпанного дня – и всё равно не видит дна.

Она в одеждах полосатых (так точно, из пятидесятых:

там просто помешались все на клетке и на полосе!)

идёт себе походкой чинной, как на прогулке заключённый,

без цели, всё равно куда: пятидесятые, да-да…

И время (бремя, племя, стремя) идёт за ней, теряя имя

шаги считая в полутьме: раз… десять… сто (журавль в уме), -

идёт за ней походкой чинной, как на прогулке заключённый,

и жмётся к бедному жилью, сходя с ума по журавлю…

Так ходит сторож в тёплых ботах – среди складов, жульём

забытых,

обозревая не ему принадлежащее сквозь тьму,

он ходит просто для порядка, постреливая (правда, редко),

но выстрелы его немы и, в общем, не тревожат тьмы.

Ничто не спит на самом деле: ещё полугорят медали

и полублещут ордена (которым родина цена),

и полусонные куранты ещё роняют комплименты

эпохе наших славных дел, – как говорит политотдел.

Долистываются знамёны, дочитываются романы,

с нажимом, но без суеты довинчиваются винты,

задёргиваются завесы, дописываются доносы -

хоть и небрежно, вполруки, но всё ж… цепляются крючки!

А героические будни и героические бредни

клюют носами в стороне – для вида, но бодры вполне -

и не свалить их ни в какую (я никого не упрекаю!)

ни доводом, ни топором: ещё не скоро грянет гром.

И ходит дрёма возле дома – прислушиваясь, нет ли грома

далёко за каким бугром… (ещё не скоро грянет гром),

принюхиваясь, нет ли дыма – какого-нибудь возле дома,

но воздух пуст и нелюдим: ещё не скоро будет дым.

И кот, покушав слишком жирно, хоть и мурлыкает мажорно,

но постоянно начеку: чекист, сжимающий чеку!

И сквозь опущенные веки два попугайчика, две буки,

насупясь, наблюдают тьму: зачем, а также почему?

И ходит дрёма, ходит дума, дебелая такая дура,

бубнит, бубнит себе под нос (и всё-то, видимо, про нас!) -

с расширившимися зрачками и утолщёнными очками -

очками, честно говоря, посаженными на нос зря:

бесплотны, стало быть, виденья – летучи, стало быть, идеи…

что без очков, что сквозь очки мы выглядим как дурачки!

…мы дети, дорогая дрёма, и наша жизнь необозрима,

и наше завтра далеко, и наша пища – молоко,

мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,

у нас уже глаза косят, а завтра нам с утра в детсад -

на сонных санках, по сугробам – к товарищам, чужим и грубым,

тая от их большой семьи свой клад – «А ну-ка отними!»…

Мы безопасны и безвинны, и мы уж спим наполовину,

и тратить ленинский прищур на нас немножко чересчур.

Но ходит дрёма возле дома… и вот ведь не проходит мимо

нас, малолетних – Бог прости, не спящих после девяти:

«Всем спать! Лицом к стене, гадёныш! Чего ты вертишься

и стонешь?

Прожуй печенье! Прожевал – и руки, стало быть, по швам!»

Она уже почти что дома – железная такая дама

в телячьей коже (в январе!) и с пистолетом в кобуре,

она уже к столу уселась, на маму с папой покосилась,

командует: «Открыть буфет! Дать мне варенья и конфет!»,

а те – дрожащими руками – не могут справиться с замками,

и слышен дрёмы лёгкий смех: «Вас завтра расстреляют всех!..

Ну, а пока – в постель». И снова – вокруг ни слова, ни полслова.

Сплошной отбой. Сплошной бай-бай. И шепчет мама:

«Бог с тобой!»

1997

«Ах, где тонко, там и рвётся!» -

утверждает половица,

развеселая девица (лет пятидесяти двух).

Чу, крадётся мистер Хортон -

гость ночной с вином и тортом

и с орудиями пыток: добрый вечер, dear Sir!

…он, как месяц из тумана,

вынул ножик из кармана

(десять пачек цитрамона приготовились к прыжку)

и сказал с улыбкой мирной,

покачавши эфемерной

головой заокеанской: – Буду резать, буду бить!

Я ответил: «Вот как славно!»

(словно так и есть, и словно,

прочих планов не имея, я того и ожидал),

но спросил – ещё до старта:

«Как насчет вина и торта?»

– Ах, поставьте в холодильник, нам покамест не до них!

И, держа свой тонкий ножик

осторожно, как подснежник,

он (художником художник!) глаз прищурил голубой

и заметил: – Дело к ночи -

значит, так или иначе…

И воткнул в меня свой ножик как пришлось: пришлось в висок.

Я воскликнул: «Мистер Хортон!..»

Но, прикидываясь тёртым,

мистер Хортон усмехнулся: – Вы как будто в первый раз!