Зелёная земля - Евгений Клюев

Тут, видишь ли, задумались глубоко:

за дымом за табачно-голубым,

тут без подсказки – разве что от Бога

молчащего (за это и любим!) -

живут и пишут сутки напролёт:

так, всякое… что в голову придёт.

Ни перед кем на свете не в ответе,

ни мнений, ни оваций не ловцы,

от века не причисленные к свите

иной, чем летописцы и писцы

истории, – сидят и терпят труд,

покуда над трудом и не умрут.

Тут, значит, что ж… собою не владея,

а уж тем паче – кем-нибудь иным,

живут, как им хрустальная идея

велит – и шестикрылый серафим.

А дело принадлежности другим

считают и пустым, и неблагим.

Тут пуще лжи не любят панибратства -

и только выстрел пушечный даёт

понять, докуда стоит подбираться,

чтобы ядро не тронулось в полёт

и чтобы невзначай не разнесло

на части – имя, город и число.

Тут, видишь ли, прекрасное далёко -

то самое, куда заказан путь,

прекрасное далёко – видит око,

да зуб неймёт… продолжи как-нибудь,

но не входи и не вноси огня

туда, где нет тебя.

И нет меня.

Всё в порядке: невидимый скрежет

пролетающих мимо планет,

всё в порядке… а ну как забрезжит

хоть какой-нибудь узенький свет -

что тогда? Я не знаю, я занят:

из податливой уличной тьмы

мой старательный взгляд вырезает

кружевную фигурку зимы.

Чтоб пустая ночная прогулка

не была ни пустой, ни ночной,

пусть её украшает фигурка

темноглазой работы ручной…

Вы, душа моя, вряд ли поймёте,

что искусство – пугливый предмет

и живёт в неприметной работе,

и смущается, выйдя на свет.

…говорят, будто, гайку подвесив к одной из гирь,

можно гайкой заставить Время ходить точней -

например, на несколько лет, недель или дней:

так и сделали, значит…

И Время ходило точней,

но не сильно – всегда не хватало эпохи-другой:

например, на то, чтоб собрать наконец свой скарб,

например, на то, чтоб взвалить этот скарб на горб.

И подвесили к гире молот, а после – серп.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

Невнимательный маятник – ринувшись было вспять,

но отчаявшись – как-то случайно успел успеть

размолоть на своём пути человечью плоть.

Его вытерли красной тряпкою – на лету…

Цепи чуть не сорвались с цепей в направленьи степей,

и замешкалось время – впрочем, поняв, что теперь

ему нечего больше терять, кроме этих цепей.

Цепи, правда, остались на месте – а как без них?

Чем приковывать будем ко Времени праздный люд,

если все разбежались, разъехались – и норовят

оторвать от бессмертья хоть пару, хоть тройку лет!

И, спасая бессмертье, подвесили к гире меч,

а ещё – на всякий случай – подвесили щит:

и сперва было слышно, как-то вблизи пищит,

только этого писка решили не брать в расчёт.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

Уже можно было загадывать наперёд,

что тогда и тогда-то – хотя бы вот через год -

каждый будет счастлив… по крайней мере, богат.

Шестерёнки крутились – и жизнь была б хороша,

если б только не этот, совсем небольшой, зазор

между прошлым и будущим – щёлочка между эр,

где всегда собирается некий досадный сор.

И подвесили жёрнов к гире: он не молол,

но висел не без дела, поскольку тянул на дно

всё, чему на поверхности было не суждено

коротать свои дни с историей заодно.

И утопленников находили на берегу -

вниз лицом, словно все они загодя пали ниц,

но никто не тужил, ибо жизнь-то не без границ -

и почти что всему на свете приходит конец.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

Уже были назначены сроки всему вокруг,

уже явь различали от сна и от прочих врак,

уже знали, кто друг, кто не друг, но коварный враг.

Лишь немножко смущал – иногда, среди ночи – бой,

неуместный такой, когда все, предположим, спят -

безобидною, стало быть, кучкой лесных опят,

предназначенных завтра на праздничный стол господ.

И подвесили к гире, чтоб выровнять бой, медаль

или орден – он, разумеется, тяжелей,

и минутная стрелка, себя возомнив стрелой,

пропорола навылет век – уже пожилой.

Кстати, веку давно пора было умирать.

Хоронили его без почестей и без речей:

оказалось, что век этот был вообще ничей,

а потом, как заметил народ: не последний, чай…

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

И оно заходило, и рядом был часовой:

значит, в оба смотри, значит, в сумерках не зевай -

а заря над землёй становилась всё розовей.

Рано утром считали убитых – не без того! -

и смеялись: дескать, дошастались по ночам…

Но утешить убитых уже не могли ничем,

и рыдал часовой, и честил себя палачом.

И тогда поднимались убитые – все подряд,

к палачу подходили маршем – за взводом взвод,

говорили: мол, успокойся, мол, всё пройдёт,

мол, не плачь, дорогой, а ступай, дорогой, вперёд.

И пошёл часовой за Временем как герой -

а потом перешёл на бег и пошёл бегом,

и подвесил он к гире гранату, и все кругом

с благодарностью пали к тяжёлым его ногам.

И добились, чтоб Время ходило ещё точней!

И оно зашагало – точный чеканя шаг,

а за ним собирали кости в чёрный мешок

и несли к большаку, чтоб костями мостить большак.

И шагало новое Время по большаку,

только кости окрест летели под ветра свист,

и вставали дни грядущие во весь рост -

и тогда наконец подвесили к гире крест.

2005

В облаках моего безумия,

за качающимися снами,

моя милая Тарабумбия,

что случилось с тобой и с нами?

Из империи винно-водочной,

чьи огни уже отмерцали,

уплывает пустынной лодочкой

Тарабумбия с мертвецами.

В этом глупом огромном городе

не осталось живых в помине -

по прошествии лет, по Ироде,

по забытым Отце и Сыне.

А из текста с его прорехами

(что ж, где тонко, брат, там и рвётся!)

все сто лет уже как уехали

и никто теперь не вернётся.

Потихонечку понемножечку

распрощаемся со стихами:

пусть одна золотая ложечка

вечерами звенит в стакане.

Юрию Левитанскому

…и снова нечаянно выпив вино,

и снова увидевши беса на дне,

Вы бесу сказали – довольно темно -

что, собственно, Марбург искали в вине.

И – в Марбург скользнув по пустому стеклу -

мы всё позабыли в одном кабачке,

где только любовь подавали к столу -

беспечную бабочку в вечном сачке.

И Вы говорили, что здесь все свои

и что наконец-то не надо хранить

в дырявом сознаньи былые бои,

что память есть нить – и что лопнула нить.

И, вывернув напрочь карман потайной,

Вы вдруг принялись предъявлять, торопясь,

обрывки минующей жизни земной -

и всё повторяли: нарушена связь…

Мы их разложили на круглом столе,

пытались собрать, но собрать не смогли -

всё в крошках от хлеба, в табачной золе

и в пороховой заскорузлой пыли.

И тут Вы сказали смеясь: «Это Вам», -

и, всё со стола осторожно сгребя,

смели мне в карман драгоценный свой хлам,

оставив трамвайный талон – для себя.

Наступала судьба – так и помню: малина со сливками,

закрома, тайники и секреты с конфетами липкими,

двух потерянных пуговок встреча в районе орешника

и кристальная совесть совсем малолетнего грешника.

Дальше – больше: полёты во сне и походы к заутрене

(наступала судьба) – брови сдвинуты, щёки обветрены,

тайники со стихами запретными, записи шифрами

и пустые вчера вперемешку с великими завтрами.

Дальше – снова-здорово: напрасные поиски имени -

то есть поиски бремени в некоем замкнутом времени

(наступала судьба), тайники с псевдонимами, масками

и глухая борьба со страстями и мыслями низкими.

Дальше – всё как по нотам: молва, златокудрая бестия,

приносила с базара любезные сердцу известия -

и, плодами запретными балуя, пичкая… пачкая

(наступала судьба), приучала смиряться с подачками.

Наступала судьба, наступала как вражее полчище,

громкогласное молчище, неодолимое волчище,

и рубила сплеча, и колола отравленным дротиком,

и стояла душа, как свеча, оловянным солдатиком.

2003

Оставлю только два часа прогулки

и – выбросивши сразу всё, что сверх, -

деталями украшу облик булки:

изюм, цукаты, земляной орех…

Неспешные шаги по Патриаршим

и пиршество на левом берегу -

подхваченное мимолётным маршем

на, кажется, двенадцатом кругу:

оркестр играл…

И осень собирала

имущество из листьев и плодов.

Всего, чего мне в жизни было мало -

так это той прогулки у прудов.

Но распугала светлые детали,

пока приподнималась на носки,

глупышка-память – и пред ней предстали

два сумрака: смятенья и тоски.

Видишь, в храме, в полом храме…

Ничего не видишь в храме -

только пусто слышишь в храме,