Зелёная земля - Евгений Клюев

мы своё отстрекотали

много лет тому назад -

по лугам, тогда зелёным,

по полям, тогда пустым,

по дорогам беззаконным,

где наш след давно простыл.

И в простывшем этом следе

собирается вода…

но – чего на свете ради? -

закипает иногда.

Ждали чёт, а вышел нечет -

никакого сна в ночи!

Слова своего кузнечик,

поднимайся, стрекочи…

2000

Немного пресной лжи в словах чужих

да пара откровений допотопных:

жизнь учит умирать, смерть учит жить…

но улыбаться учит горький опыт.

Я улыбаюсь: грош всему цена -

одна всему цена, я улыбаюсь.

Полсигареты да глоток вина -

и не страшна, и не нужна реальность.

Но иногда бывает: дверь поёт

и повествуют кухонные краны,

а иногда пускаются в полёт

бумаги со стола – и это странно,

и старые бескрылые слова

внезапно разлетаются по дому -

и пропадает пропадом Москва,

подобная тяжёлому фантому.

А в комнате моей звучит рожок,

и бродит дух ромашки и шалфея,

и зеленеет маленький лужок,

и над лужком кружат дитя и фея.

Я с четверга до понедельника

не прикасался к словесам -

я слушал пение будильника

и ничего не написал.

Мне лампа, превращаясь в аиста,

напоминала в пустоте,

что всё никак не называется,

а если как-то называется,

то имена всегда не те,

что эта вот большая улица,

простёршаяся по ковру,

под утро вновь преобразуется

в прямоугольников игру,

что эта золотая рощица -

полоски поперёк гардин,

что ни фамилии, ни отчества

у Бога нет – и Он один.

И мирозданье незнакомое

висело неба на краю,

и грусть, ночное насекомое,

дудело в дудочку свою.

Что это «всё это» – и для чего это всё?

Я не умею дробить этот мир и любить -

и окликают меня то Сайге, то Басе:

горная хижина, вишенно-яблочный быт.

Сбросить сухие заботы и мысли с горы,

сбросить сухие шелка, облачась в облака,

будемте с вами бедны: это значит мудры,

будемте жить на пока, как живут на века.

Что тебе, крошка-цикада, прогнавшая сон?

Ты с темнотою дружи и не знайся со мной.

Ах, ты опять захотела сказать обо всём

в маленькой песне ночной – в полминуты длиной!..

Когда судьба моя опять

запуталась в своих же струнах,

мне снова стало не хватать

согласных – солнечных и лунных.

И в жёлтом облаке возник

невероятный и нездешний

наездник – кочевой язык

с зелёной веточкой надежды.

Он весь петлял, он был длина,

завязанная узелками,

над ним то солнце, то луна

в одном беспамятстве мелькали,

и под переполох планет

мерцал и ничего не весил

рассеянный двоякий свет

его безгласных тёмных песен.

Строчка мелькнула дальняя

в мороке бытия:

«Стой и держи предания!»

…милая жизнь моя,

стой и держи предания:

через ручей Пока

жёрдочка До Свидания

ах как тонка, тонка!

От поцелуя вечности

замертво падал век -

переживая в точности

заново каждый миг.

Но вылетал из памяти

бабочкою в костёр

выстрел сухого: «Полноте!» -

грохнул – и память стёр.

И, из нездешней общности,

тем, кто пришёл на звук, -

было неважно, в сущности,

как тут кого зовут.

Жизнь на липочке висит,

потихоньку истекая,

редкий дождик моросит -

это липочка такая,

жизнь на липочке висит.

Между небом и землёй,

между правдою и кривдой,

между волей и петлёй,

между Сциллой и Харибдой

жизнь на липочке висит.

Моросит из мелких сит,

сьшется из тонких книжек;

словно беженец без ножек

дождик по свету трусит.

Жизнь на липочке висит.

Свет струится из апсид -

где Недреманное Око,

глядя грустно и глубоко,

в нашу сторону косит.

Но без страха и упрёка

жизнь на липочке висит.

Вся Россия голосит -

голосиста ли, нема ли,

боль в коляске колесит,

все знамёна поснимали -

жизнь на липочке висит.

Свет струится из апсид -

как-нибудь потом покаюсь,

дождик по свету трусит -

будем счастливы, покамест

жизнь на липочке висит.

2002

И всё-то было хорошо тогда-когда…

пока ещё тогда-когда… хвостом крутило,

и было детство нам, и не хватились тела,

и в область памяти мы заходили с тыла,

а с тыла память коротка и молода.

А на хвосте тогда-когда… висел бубенчик,

и всё вызванивал какой-то там гопак,

и был капризен, переменчив, выкобенчив

и недоверчив – и, мелодию закончив,

обычно спрашивал: «Сначала – или как?»

Ещё к хвосту была приделана трещотка,

прищепка глупая с пурпурным хохолком -

под ней гудела зачарованно брусчатка,

и площадь древняя, как детская площадка,

бурлила дерзким и счастливым языком.

А за трещоткой сразу шла одна жестянка,

она была очаровательно пуста

и говорила быстро, путано и тонко -

хоть речь жестянки не имела ни оттенка,

ни смысла, но… какие общие места!

А за жестянкой на хвосте неслась гирлянда

из огоньков, сзывавших весь честной народ

туда, где весело, туда, где многолюдно,

где очень скоро всё пройдёт – и пусть, и ладно,

и хорошо, что очень скоро всё пройдёт!

А за гирляндою стрелой неслась орава,

в те дни входившая ещё в состав хвоста, -

она ревела так небесно и дворово,

что жизнь от этого немыслимого рёва

внезапно делалась блаженна и свята.

А в ту ораву вплетена была надежда -

на что надежда… да забыл уже на что:

на золотое, на сыпучее однажды -

однажды, как-то повторившееся трижды

и провалившееся в то же решето!

Вот и гадай теперь, не слишком ли мы быстро

неслись за веком!.. – через площадь, через мост:

туда, где будущего старенькая люстра

да очертанья безобразнейшего монстра,

на много лет опередившего свой хвост.

2000

Что за блажь – ловить приметы

в сущем – прежнего? И всё ж:

вот зима, когда-то – лето,

вот метель, когда-то – дождь.

Пересмешник, соглядатай

смотрит с неба: всё прошло.

Вот число, когда-то – дата,

да теперь уже число.

Кружит в белой круговерти

настоящая зима…

Всё бело на белом свете,

но и свет когда-то – тьма,

но и грусть когда-то – радость,

но и плач когда-то – смех,

но и встать когда-то – падать,

но и жизнь когда-то – смерть.

А давно ли – Божья Милость

и заботы ни одной… -

всё, что пелось и любилось

мальчиком – когда-то мной?

Когда весь твой мир собрался в полёт,

всё так и так смещено:

рисует ли музыка, кисть поёт -

не всё ли тебе равно?

Балуйся хоть красками, хоть вином,

хоть рифмами, хоть водой -

ты всё о своём, ты всё об одном -

всё с тою же ерундой.

Ты выберешь мёд и выберешь лёд,

ты выберешь круг и крест,

а Тот-Кому-Это-Надо придёт

и всё подчистую съест.

Но что ж горевать, раз любой состав

на свете, любая смесь

на то и рассчитаны, чтоб, создав,

как можно скорее съесть!

А полный бедлам в твоей мастерской…

не ройся в нём, подожди:

ведь Тот-Кто-Водит-Твоей-Рукой -

ему в этом нет нужды.

Он улыбнулся – и был таков:

на облаке укатил:

тот автор – всех на свете стихов

и всех на свете картин.

Не по этой ли отправиться улице,

не на этот ли случайный просвет -

осторожно рифмуя что рифмуется

и совсем не рифмуя – что нет?

Стихотворство, беспечное насилие!

Целый мир загоняется в силок,

и меняется белое на синее -

чтобы эхо поймать и приручить…

Но охотиться за эхом в дороге ведь

не умней, чем за фалдами плаща!

Ах, ничто ни к чему бы не пристёгивать,

что не хочет гулять сообща:

не навязывать вожжам этот мелочный,

жалкий дождик, боящийся вожжей,

а затейливейший крендель над булочной

отпустить в незатейливый полёт…

За свободу, мой друг, за неравенство,

за святое одиночество лет,

за глухое ущелье Мне-не-Нравится,

за далёкую пустошь Нет-так-Нет,

за петлянье по окраинной улице,

за изодранную в клочья тетрадь -

и за всё, что ни с чем не рифмуется

никогда, ни у кого и нигде!

Строго так, как назначили Бог и Природа

(а других я не знаю богов и природ),

я живу в окружении всякого сброда -

я люблю всякий сброд:

из вралей, неумех, да нерях, да отпетых

идиотов (огни, мотыльки, корабли) -

помешавшихся на неделах, непобедах,

запивающих небом нехватку земли.

У них глупые выходки, дикие лица

и блудливые и роковые глаза,

а в петлицах у них – у кого небылица,

у кого помазок, у кого стрекоза.

И уж так повелось в золотой этой роте -

хохотать да друг друга лупить по бокам,

предавать – хоть меня – на любом повороте,

и бросать – хоть меня – на съеденье волкам,

загонять – хоть меня – в пасть к зелёному змию

и, совсем без каких-нибудь дружеских чувств,