Зелёная земля - Евгений Клюев

слышишь и не понимаешь:

как-то всё тут не по-русски -

как-то всё по-древнерусски,

по-предельнодревнерусски -

полусвет лишь, полутьма лишь.

Впрочем, узнаётся слово.

Слово узнаётся снова -

дважды… Что ж до остального,

остальное непонятно.

А из этих слов – не сразу -

можешь сам построить фразу.

Или лодку. Или фразу.

И уплыть на ней обратно:

где темнеет Понт Эвксинский

и белеет флаг российский:

Понт Эвксинский, флаг российский -

Понт ли с флагом не знаком?

Блещет маленькое небо,

плещет маленькая рыба,

вьются альфа и омега

исчезающим дымком.

Да будет песенка с тобою кочевая

бродить по улице с котомкою пустой,

бродить и бредить, никого не задевая

из окружающих – ни мыслью, ни мечтой;

и день прозрачный в небесах читать прозрачных,

и легкомысленный придерживать берет,

и ничего ни в чьей судьбе уже не значить,

а на свою судьбу – и вовсе не смотреть,

и долго слушать, как бормочет по-китайски

листва сухая… но язык листвы сухой

почти совсем не понимать – и не пытаться,

а только слушать – сознавая, что не твой,

и только слушать – сознавая, что отныне

твоё родство с другими сделалось бедней

и что один язык звучит в твоей пустыне,

тебе известный да вот… песенке твоей.

По новейшему завету,

без креста на всех путях

это беженцы по свету,

это беженцы летят:

это вроде бы и как бы

те же птицы в небесах -

горстка пуха, горка скарба

на неправильных весах.

И неправильное время

озирается вокруг,

на лету под корень брея

бывший сад и прошлый луг.

Помнишь, жили… помнишь, пели

«Отче наш» и «С нами Бог»?

А теперь одна Помпея -

песней на ничьих губах.

Как стираются скрижали,

как истаивает стяг…

Было: саженцы сажали,

стало: беженцы летят.

У тихой одной переправы – из этого дня,

не знаю, в другой ли, но в новый – стоит оборона:

не то чтобы флот или войско – лодчонка одна,

челнок… неприкаянный шест да улыбка Харона.

Пустые формальности – кто не ходил за черту…

досмотр на таможне: работа, дружок, есть работа!

Так что там у Вас, извиняюсь?

– Монетка во рту:

велели молчать и хранить её пуще чего-то,

чему я на самом-то деле не знаю цены -

монетка, таблетка от сердца, пластиночка мяты…

Ах, эллины, эллины, страшные детские сны!

Голубчик Харон, я не помню, что там – после Леты.

Там, кажется, осень… зима, Санта-Клаус с шестом,

опять переправа и снега пространство рябое -

и там моя радость с лукавым, изменчивым ртом

мне снова задаст свой бессмертный вопрос: «А потом?»

Ах, вечная жизнь, я не знаю, что делать с тобою!

…друг, который уехал в провинцию У.

Сайге

Никому не сказавшись и ничего не сказав,

просто взять и покинуть безвидную местность Я:

что тут делать теперь? Кроме нескольких сорных трав,

ничего не взошло здесь – и вряд ли уже взойдёт.

А уехать куда… да куда-нибудь – в область О! -

на одном на колесике величиной вполнебес,

ибо там-то, конечно уж, просто полно всего,

по чему столько лет тосковала твоя душа.

Ибо там и растёт, например, тот высокий смысл,

у которого нет побегов и нет корней,

и разлит над землёй аромат сокровенных масл,

чьё присутствие делает воздух почти вином.

Там живут они все – ну, которым жизнь нипочём:

у них нет ничего, кроме пары-тройки идей,

днём витающих в небе, но падающих по ночам

с полоумных высот – да никто не помнит куда.

Там легко забывать и не нужно знать назубок

ничего из того, что не нужно знать назубок,

и заходит запросто в гости сосед твой, Бог,

и сидит, и плачет, и не вытирает слёз.

Ты останешься там, ибо нету земли добрей, -

и тебя представят Богу и всем вокруг…

даже жаль, что однажды и сей заповедный рай

для тебя превратится в безвидную местность Я.

Ещё такие светлые надежды

гуляют вместе с нами вдоль аллей!

Ну не смешно ли, что они всё те же -

и даже, вроде, кажутся светлей,

хотя уже, пожалуй что, все феи

слетелись к нам, все корабли пришли

и все цветы всех брошенных офелий

приплыли – и едва ли не смешны;

хотя давным-давно все наши дали

ждут у порога, кинув якоря, -

хотя сбылось и то, чего не ждали,

и то, чего, казалось, ждали зря…

Походим-ка по дому, посвистим-ка -

и всё-таки подумаем о том,

куда ж нас манит детская картинка,

где яблочко на блюдце золотом.

Время кончится, начнётся,

жизнь захочет умирать,

да потом опять очнётся -

и опять играть

на разбитых фортепьянах

из времён войны,

на разбитых да на пьяных -

на дурацких фортепьянах

у разрушенной стены.

Не стеная – так яряся,

зляся, брызгая слюной:

понесётся восвояси

жизнь в полубезумном плясе

за придурочной волной -

за придуманной, за дикой,

за такой-сякой -

пахнет красною гвоздикой,

революцией… гляди-ка,

кончился покой!

Лязгнут глупые затворы,

в изготовку станет рать,

чтобы жизни переборы —

тары-бары-растабары —

перебарывать…

Обойдёмся половиной -

пусть тут вырастет трава:

всё равно походкой львиной

жизнь опять придёт с повинной

года через два!

Полно, дружок, чертить иероглифы чёрной тоски:

руку твою – лёгкую – я всё равно узнаю.

С этой руки слетают голуби, с лёгкой твоей руки,

с лёгкой твоей руки – на скорую руку мою.

Это тебе кормить твоих неторопливых птиц

и Южный Крест прилаживать на небосвод в уме,

это тебе – не простить, подумать… и вдруг простить

месяца через два, в голубином одном письме.

…плыло письмо по воздуху – плыло, легко паря,

полное разных разностей, дальних миров и планет,

плыло набраться радости, да получилось – зря:

нет уже больше адреса и адресата нет.

Жизнь помахала прутиком – старенькое дитя -

и укатила на роликах… за сердечко держась,

и паровоз на станции, гневаясь и пыхтя,

ей уступил дорогу: да ну тебя, дескать, Жись!

Ролики плохо прикручены, а за дальним бугром

рытвины да колдобины – только ведь не впервой!

Нету грозы давно уже – там, где грохочет гром,

нет уже боли там, где отныне чужой привой.

Что ж тосковать, дружок… рисовать кружки и штришки!

Руку твою – лёгкую – я всё равно узнаю.

Твой поцелуй воздушный слетает с лёгкой руки,

с лёгкой твоей руки – на скорую руку мою.

2004

Вон серебряная бабочка субботы

промелькнула в переулочке ничьём:

отпусти свою улыбку на свободу -

впрочем, что это я, Господи… о чём?

Но: весна, слюда, фольга, стеклянный шарик

гиацинта в целлофановом дымке -

всё обманывает, дразнит, обольщает

и – растаивает льдинкой в кулаке.

Вот последнее семейство снежных мошек

исчезает – и никто не знает где!

Ничего на свете нет и быть не может -

всё мираж и отраженье на воде.

Весь твой мир – проделки луж и небосвода:

пусть играются, действительность творя!

Отпусти свою улыбку на свободу:

всё равно это улыбка не твоя.

1989

После того, как щёлкает засов,

уходит только гость, хоть и последний,

но слишком много слишком разных слов

ещё толпится в маленькой передней…

Опять всю ночь не спать под этот треск

и – отзвуков почти не различая,

спасаючись на кухне чашкой чая -

хоть слышать, да не слушать наотрез.

Под неживые эти пересуды

пересидеть и головную боль,

и ночь пересидеть, и жизнь – доколь

не станет слышно утренней посуды,

которая одна во всём права -

и так звенит, чтоб текста не читалось!

Вселенная в окне живым-жива,

а истина есть попросту усталость -

усталость дальше подбирать слова.

Дорогая строка, погости, посиди,

посиди, не бросай музыканта:

всё никак не кончается небо в груди

и ещё далеко до заката,

а стаккато в стакане – так руки дрожат,

слишком сильно он, стало быть, в пальцах зажат,

оттого и выходит стаккато.

Это мелкие пакости ложки стальной,

это мелочи жизни забавной одной,

затесавшейся, да не по делу,

в область карточных, глупых, напрасных хлопот,

где секундами мерится медленный год -

всё стремясь к нулевому пределу.

А уж если откроется где-нибудь брешь -

хлынет небо туда с облаками,

и тогда – хоть повесь, расстреляй и зарежь,

оглуши этой ложкой в стакане! -

но вот неба назад ни за что не возьмёшь,

разве вот со строкою, бросающей в дрожь,

или только уж вместе с душой -

с незаметной такой, с небольшой.

1999

Вот зажгу сейчас пять свечек

и отправлюсь на покой -

счастья своего кузнечик,

обязательный такой!

Та ли музыка, не та ли,

забирайся-ка в халат:

мы своё отстрекотали