Зелёная земля - Евгений Клюев

И пусть меня теперь бросает в жар -

бросает в жанр… какой? – допустим, фарса:

я буду весел, потому что спасся,

а тем, кто спасся, – ничего не жаль:

они глядят уже с таких вершин,

с которых всё смешно напропалую.

Я плащик распахну: на волю, жизнь, -

будь счастлива, лети, прощай, целую!

Шёл ноябрь, ночь вторая,

и рябины гроздь -

дорогая, догорая,

говорила: «Пусть,

ничего, забудем, бросим,

посмотри, какая осень,

и как тесно красным гроздьям,

и какая грусть!»

Но одна из шумной стаи

тонкая стрела

золотая, залетая

в сердце, пела так:

«Будь смелей на поле боя -

и останутся с тобою

твоё небо голубое

и зелёный стяг!»

Дорогая – догорая,

золотая – залетая…

я не знал, кого мне слушать,

и не слушал их -

я всю ночь мурлыкал вальсы,

танцевал и целовался,

и всю ночь мне удавался

самый лучший стих.

Ваша правда, это всё одно и то же:

циркуль крутит, циркуль крутит фуэте,

только истина– всё проще, всё моложе

в рыхлой сутолоке суток, в суете.

Поцелуи… или нет – рукопожатья,

поздравленья с наступающей весной,

только истина – ей не за что держаться -

не братается ни с вами, ни со мной.

И, пока снега и шубы ветер треплет

и дудит в свою бездонную трубу,

что же – истина? Спасётся в детский лепет,

в штандр-стоп какой-нибудь, в али-бабу…

А однажды вдруг в античной галерее

встретит нас ударом красного мяча,

рассмеётся: «До чего ж Вы постарели!» -

и – вперёд по галерее, хохоча.

Чтобы мы с тобой не сгинули

в тяжком облаке абсурда,

ты на добром старом зингере

увези меня отсюда -

непрерывной ровной строчкою

по петляющему миру

за какою-нибудь птичкою…

сохрани нас и помилуй!

Было время, жили крохами

мы надежды безотчётной -

ехали, да не уехали

на машинке на печатной,

на беспечной нашей эрике

и на грозном роботроне…

На чужом споткнулись береге

да на общем небосклоне.

Ты крути свое колесико,

жми на все свои педали -

выйдет маленькая песенка

о прекрасной нашей доле,

и забрезжит нам Италия

или, скажем, Гантиади -

развесёлое катание

по одной штормящей глади!

Взгляни-ка вот, какая тишь да гладь

да Божья благодать: петля на горле,

да плаха свежая, да многое другое -

Вы знаете, о чём я… И опять

всё тишь да гладь да Божья благодать.

В жизнь камешком швырнёшь – счастливый плеск,

за ним – счастливый блеск, но вот что странно:

жизнь тотчас затянулась, словно рана,

взгляни-ка вот, как быстро след исчез -

и не понять, о чём был плеск и блеск!

И может быть, теперь там вырос лес,

построен храм – на месте воли бывшей,

и птица поселяется под крышей

и в клюве прут несёт наперевес.

Но нет, скорей всего там вырос лес.

От этого легко сойти с ума -

принять весь мир и тут же опровергнуть…

Но жизни помутневшую поверхность

уже шлифуют: жёстким ворсом – тьма

и мягкой белой ветошью – зима.

Как тогда, как уже никогда -

в детстве, в спальне, да в свежей пижаме! -

поиграем-ка мы в города,

побренчим именами чужими:

помнишь, бусинки в глупых руках -

знай нанизывай, значит, на нитку

да играй на своих облаках,

украшаючи крошку-планетку!

Там, конечно, вдали перевал,

только как туда – не на трамвае ж…

Ах, нигде ты ещё не бывал,

ах, везде ты ещё побываешь:

вот запрыгает бусинка прочь

звонкой косточкой от чернослива -

и потянется ниточка-речь,

и закружит бездомное слово…

А присматривавший за тобой

половинку раскрошит ковриги,

и накормит своих голубей,

и пойдёт побродить по округе.

А в следах у него – города,

а в следах у него – надежды.

И в слезах у него борода,

и в слезах у него одежды.

2003

Всё это старые дела…

Я жил, бессмертия стяжая.

Мало того что жизнь прошла,

она ещё была чужая.

Но я легко смотрю ей вслед…

А этим вот забытым строкам,

пожалуй, уж сто лет в обед -

поздравим-ка их с этим сроком!

Они достаточно лихи,

дружны с хореем и бореем

и чуть скучны, как все стихи.

О, как же быстро мы стареем!

Смотри, какая чепуха:

полдня назад мы были дети -

полдня прошло как полстиха,

и к вечеру нас нет на свете.

А в механизме часовом

сбой так и не был обнаружен…

Но – торжество за торжеством:

сто лет в обед и двести – в ужин.

Между тем летала тема,

как умела и хотела, -

и гулял в ней ветер!

Между кухнею и спальней,

молотом и наковальней,

между тем и этим…

И светился промежуток

меж ладоней – прежде сжатых,

но теперь раскрытых

(ибо в них – такая жалость! -

ничего не удержалось,

никаких секретов).

В промежутке пели птицы

и пыталось разместиться

небо с облаками,

и два-три небесных тела

порезвиться прилетело,

стукаясь боками,

и три ангела в лесочке,

танцевали, сняв носочки,

а набив мозоли,

сели на большую ветку,

пошептались для порядку

и потом сказали:

«Мы сидим между ладоней,

посреди твоих владений,

посреди вселенной -

ибо, лишь разжав ладони,

ты удержишь своей доли

вечный шар стеклянный».

2004

Что-то ещё? Да пожалуй, пустяк:

лето кончается. Всё остальное,

благодарю Вас, не плохо… а так -

так, как обычно бывает со мною:

не зажигается на ночь звезда

на небосводе – теперь уже тусклом,

в чайнике не закипает вода -

и оттого неполадки с искусством.

Всё ещё нет ни гроша за душой -

есть только чиж… обошлись и не ропщем,

он голосистый и чаще смешной,

но временами хандрит, то есть, в общем,

всё как всегда: бесконечной строкой

тянется вечер, дымит сигарета,

время бубнит не-пора-ль-на-покой -

я бы и рад… да кончается лето.

Надо в блюдечко с водой

опустить сперва Ордынку,

чтоб прозрачная картинка

сделалась переводной.

Надо в блюдечко с водой

опустить потом Таганку,

чтоб проснулась спозаранку

золотой и молодой.

Надо в блюдечко с водой

опустить потом Полянку,

чтоб зелёная изнанка

порастала резедой.

И тогда уже травой

от тяжёлой мостовой

вдруг пахнёт, едва лишь выйдешь

в город – как бы и не твой,

и по лёгкой ряби вод

этот город поплывёт

точно так, как город Китеж, -

но совсем наоборот!

Нет шведов в Шведском тупике,

и кто уж разберёт,

как вышло, что невдалеке

Никитских нет Ворот!

Гуляет древняя земля

в чужих обновках вся -

как в новом платье короля:

смущаясь и форся.

Где голубые небеса

совсем сошли с ума,

там золотые словеса

построили дома.

А если так, тогда не грех

нам встретиться, мой свет,

у Красных у Ворот – у тех,

которых тоже нет.

Под старинной любви игом

я отправлюсь себе, хмурясь,

невесёлым ночным снегом,

огоньками слепых улиц -

и в густой тишине странствий

встречу то, чего нет больше -

и, пожалуй, скажу: здравствуй!

И услышу в ответ: Боже…

Всем солдатам – держать стойку,

балеринам – держать стойку:

я не видел тебя столько,

сколько мог, но не мог – столько!

И неслись, словно край к краю

в беспощадном бреду круга,

ад мой – да к твоему раю,

север мой – к твоему югу.

Ничто не решается, видишь, – на что ни решись,

и дождь повисает, не падая, над мостовыми.

А вечером сходит с ума наша смирная жизнь,

уходит из дома и ходит путями кривыми.

Теперь уже всё нипочём ей и всё ни к чему:

она не от мира сего – и ей проще простого

в окрестную тьму оступиться и кануть во тьму,

надвинувши шляпу и не проронивши ни слова.

Бумажным фонариком нежным её помани -

и тотчас готова забыться, готова помчаться,

не помня уже ничего – ни семьи, ни родни,

навстречу несчастью, которое, может быть, счастье.

Уж чем так приманчива скользкая эта стезя,

спроси – она скажет: «Не в этом, голубчик мой, дело».

Что там прозвенело об землю – монетка, слеза…

какая ей разница: что-нибудь да прозвенело!

Не ярмо, но шарф на шее -

буйный шарф на все века!

Вот лихое превращенье

в черновик чистовика.

Улыбнулась запятая…

Запятая, Вы куда?

Пропадает, золотая,

как падучая звезда.

Слово с вещью не согласно,

да само не без греха!

Всё казалось так прекрасно,

оказалось – чепуха.

Залитый водой овражек

принимать давно привык

два судёнышка бумажных -

черновик и чистовик.

Дождёмся, чтоб стало немножко теплей,