Зелёная земля - Евгений Клюев

и, не говоря ни слова,

сядет рядом на пригорке и охотно подождёт.

Голову придётся вынуть -

не в песке же ей увянуть!

Захотите отдышаться, а опасность тут как тут:

Вас-то я и поджидала,

принимаемся за дело, —

и… как примется за дело, как возьмёт Вас за грудки!

Значит, так, мой драгоценный,

пропитайтесь этой сценой

и потом не говорите, что я не предупреждал:

может всякое случиться,

ни за что нельзя ручаться -

страусиные повадки не приводят нас к добру.

Не отсрочивайте казни,

то есть не чините козни

времени: оно не любит ждать или плестись в хвосте

за событий чередою -

так что даже чародею

не удастся увернуться от тяжёлых жерновов.

Всё всегда идёт по плану -

я без плана и не плюну…

есть священный распорядок, расписание часов:

раз настало время, субчик,

Вам отплясывать галопчик,

то отплясывать галопчик лучше сразу и начать!

Вот… так, стало быть, давайте

поскачите по кровати -

это очень освежает, уж поверьте старику,

мы – тем более – не вправе

допустить застоя крови,

ибо, помните, в движеньи – кто там? – мельник жизнь ведёт!

Так что мы сейчас попляшем -

чем, должно быть, и утешим

наш недуг: спросите предков, предки в этом знают толк, —

бросьте Ваше полотенце

и отдайтесь ритму танца

ритуального – так в прошлом болям ставили предел.

Это, потерявши память,

только после стали думать,

будто танец есть искусство… дудки, дудки, господа!

Танцем заклинали духов,

чтоб, поохав и поахав,

дух – положим, дух недужный – убирался с глаз долой.

Дух ненужный, дух недужный -

дескать, друг мой ненадёжный,

мы с тобой в кругу попляшем, потягаемся с тобой -

и так далее… И тут он -

прутиком железным, гнутым

по лицу хлестнул мне – так, что… я без слов пустился в пляс.

Приступ двенадцатый

Принявшись беситься с жиру,

он вскричал: – Поддайте жару!

Больше больше страсти, больше муки, наконец!

Два-притопа-три-прихлопа -

это выглядит нелепо,

это просто, извините, ерунда и детский сад…

Станьте вихрем, станьте бурей,

не висите глупой гирей,

я ценю в движеньях лёгкость… грациозность, чёрт возьми!

Ну и что, что Вы в пижаме?

Двигайтесь в другом режиме:

Вы теперь не Вы, мой милый, – Вы какой-нибудь цыган!

В Вас полно горячей крови,

свищет ветер в Вашей гриве,

в Вашем взгляде блески молний, всплески помрачённых вод,

Ваших рукавов раструбы

подымаются до неба,

Ваши клёши – словно флаги, а не эти две клешни…

Обезумьте, одичайте,

под собой огонь почуйте -

Ваши пятки лижет пламя, Вы взвиваетесь, как дым,

надо мною, над собою…

и тогда уже любую

форму примет Ваше тело – там, где формы больше нет!

Просто раствориться в сущем -

не того ли все мы ищем?

Не к тому ль идёт тихонько наша старенькая жизнь,

чтоб развеяться над миром -

серым пеплом, сизым паром -

и, исчезнувши из виду, позабыть саму себя?

Так за что же тут цепляться?

Нам досталась не теплица,

мы в геенне, мы пылаем, мы трещим… ну, пусть немы -

пусть хоть Вы: во искупленье

ввергнутых во исступленье

обывателей, которым не дано высоких мук!

Думайте, что Вас распяли, —

опадите горсткой пыли

с перекрестия на спины человеков, павших ниц

перед красотой распятья, —

и тогда смогу воспеть я

принесённого им в жертву одного из них… аминь.

Неужели Вас, скотина,

не прельстит сия картина,

эта дерзость перехода из огня да в полымя?

Полно шлёпанцами шлёпать -

мне противна Ваша копоть:

или Вы уже горите, или хватит тут коптить!

Тут, от праведной от злости,

бросил прутик он и – к трости:

развернулся, присмотрелся и ударил точно в цель -

в переносицу и здесь я,

вмиг лишившись равновесья,

понял, что лечу: наверно, в край, где формы больше нет.

Ах, где тонко, там и рвётся

говорю я вам отсюда, из страны Нитутнитам:

здесь живут одни лишь души,

пропадающие в бреши

между жизнью и не жизнью: здесь покой и тишина.

Здесь поэзии начало:

боль навеки отзвучала,

ибо наше с вами сердце отстучало навсегда -

это значит, что отныне

у души не стало няни,

то есть плоти, – и в полёте пребывать теперь душе.

Нет ни радости, ни скорби

там, где мы на нашем скарбе

ставим крест и нам не нужно ровным счётом ничего, -

ты лети, лети сквозь время,

над лесами, над горами,

невидимка, нелюдимка, дымконосная душа!

Не заглядывая в ноты,

сочиняй себе сонаты -

не сонаты, так сонеты или прочие стихи, -

им неважно, что снаружи:

у сонаты нету кожи,

у сонета нету кожи,

нету кожи у души.

Поселись себе над миром -

и не балуйся кошмаром

бытия: оно телесно, а где тело – там и смерть.

Будь незримым, будь эфирным,

не служи тяжёлым формам,

ибо формы не бывает в разрежённых небесах!

Это дьявол в адской лавке

сам не свой от упаковки -

всё пакует и пакует всякую пустую суть

в развесёлую бумагу,

ты же обращайся к Богу:

Бог и так тебя увидит, Бог и так тебя найдёт!

Он тебе протянет руку -

и проводит через реку

в то пространство, где всё сразу называется «покой»:

у него там всё бесплотно,

всё бесплотно, всё бесплатно -

и без всякой упаковки: нечего упаковать!

До свиданья, мистер Хортон,

Всем привет – живым и мёртвым!

Что же до вина и торта – заберите их с собой.

Вечер близок, солнце село -

попируйте, значит, соло:

жертвам, друг мой, не пристало с палачами пировать.

Всё вокруг – одни мониста

в пальцах иллюзиониста:

дунул-плюнул-переплюнул – и пропало всё вокруг.

Да и было ли? Едва ли:

только лёгкий привкус соли

неотчётливо напомнит о не бывшем ни-ког-да.

САМИ СЕЛИ НАПИСАЛИ

1997–2001

Сами сели написали,

сами встали разыграли -

под одними небесами

между разными мирами.

Шляпа с перьями намокла,

платье выглядело ветхо.

На тарелке недомолвка -

вся кривая, как креветка.

Как бы этак бы отсюда -

мелким бесом, пешей сошкой!

Тут бумажная посуда -

вкупе с пластиковой ложкой…

А на тоненькой свирели

мы играли не вчера ли

боже-что-мы-натворили,

но свирели леденец

тает на устах ничейных,

тает на необычайных,

и поёт весёлый чайник

вот-и-сказочке-конец.

До чего же нелепая буря:

всё разрушить, всё переломать!..

Я хочу на ту сторону моря,

где могли бы меня понимать.

Волны, птицы, пустынные пляжи,

волны, птицы – и волны опять…

Там, наверное, всё это то же,

но могли бы меня понимать!

И кормили б домашним вареньем,

и поили б домашним вином,

и не знали бы мы, что стареем,

что ветшает страна, сад и дом,

и чудесная нить разговора

всё тянулась бы времени вспять -

я хочу на ту сторону моря,

где могли бы меня понимать…

где, как в старом и глупом романе,

было б плохо, но сносно вполне,

где могли бы… да не понимали,

когда я был на той стороне.

На каком бы языке обратиться к этой птице?

На каком ни обратись – не ответит, не поймёт,

а возьмёт да улетит – и уже не возвратится:

птицы – ветреный народ, очень ветреный народ.

Я хочу поговорить – ни на чём не спотыкаясь,

на безмозглом языке, на молочном языке:

слов пятнадцать – двадцать пять – я поплачу, и покаюсь,

и напьюсь, и захлебнусь в этом бурном молоке.

Я хочу поговорить – и не то чтобы о чём-то,

и не то чтоб о своём, но без всякого стыда,

я хочу поговорить – быстро, путано, нечётко:

половина слов внутри – половина где когда.

Ах, кому бы никому: Богу, чёрту, лексикону -

свечка, печка, кочерга – всё равно, что есть – то есть!

Я хочу поговорить, только не по телефону…