Зелёная земля - Евгений Клюев

Гномы были в обычных, красно-зелёных, одеждах,

а висели на окнах – полагая, что не видны:

эти гномы… они ведь любители поглазеть на приезжих,

на приезжих особенно с той стороны.

Между прочим, я тут наблюдаю их повсеместно -

их и правда великая прорва: куда ни взгляни -

непременно наткнёшься на счастливое их семейство,

вечно полное всяких шалостей и возни.

И, понятное дело, никакие на свете камни

не способны очнуться и никогда не начнут

ничего источать, если гномы своими руками

их однажды, тайно от всех, не очнут.

Вот и бегают гномы со свёрлами, с молотками -

там провертят дыру, тут проломят ходок -

и вода начинает, значит, дырами и ходками

пробираться на свет, что Оливии невдомёк.

Ей гораздо понятней про податливость минерала,

чем про гномов, про свёрла, про молотки…

Впрочем, ладно, Оливия, это всё мне вода наболтала -

бестолковые сельтерские ручьи, ручейки.

4

Говорила Оливия: ты себя не узнаешь

через пару недель в минеральном этом раю,

ибо в каждом из нас есть одна потаённая залежь,

говорила Оливия.

Я себя узнаю.

Это пытка, Оливия: счастье бабочки-однодневки,

два весёлых крыла – и крохотная голова…

Всё засады кругом – всё подачки, подарки, обновки,

Бог всецело доволен собою, и жизнь розова.

Научись только топать в башмаках своих деревянных

за здоровьем за сельтерским, ёмкостей прихватив,-

и забудешь навеки обо всяких морях-океанах,

отпихнув башмаком приблудившийся где-то мотив.

Я себя узнаю: я треплюсь с убегающей струйкой

о куда-убежать, о когда-убежать, – и она,

убегая, смеётся – серебристою крохотной змейкой

над пустыми заботами птицы-говоруна.

Золотого руна не найдётся ли – хоть бы и сколько:

на щепотку, Оливия, на полщепотки, на грош?

Чтобы ветры рыдали и было на палубе скользко:

скользко так, что того и гляди – упадёшь… пропадёшь!

Я себя узнаю: я ловлю серебристую змейку -

безвозвратный побег в незаметную трещинку дня.

На полтинничек прошлого, будущего на копейку -

где-то есть за душой, где-то спрятано у меня.

5

Говорила Оливия: поживи до субботы,

поиграй в отдыхающего, поиграй в короля!

Минеральной воды твоей, минеральной свободы

я напился до одури, Сельтерская земля.

Наше дело такое… дело кислое наше:

эти искры выстреливают пустотою тоски,

мы сломались заранее – лишь в предчувствии ноши,

и весёлые, полые лопаются пузырьки.

Я учился в земле этой множеству точек:

все итоги подвёл, все счета подписал -

и журчал исторически минеральный источник,

безуспешно подпрыгивая к небесам.

Наши карты, Оливия, получается, биты -

и пора мне с орбиты твоей прочной души

в средиземные воды наступившей субботы

на случайной лодчонке такой…

Пиши.

2002

Вот как тонкая лодка, как маленький струг сизокрылый

проплывает по небу… ну, ладно, пускай не по небу-

проплывает над нами тарелка с далёкой планеты…

хорошо, не с далёкой планеты, а с этой планеты!

На тарелке стоит Вавилонская башня – ну, ладно,

просто башня стоит на тарелке одна небольшая -

прихотливая, стало быть, горка такая: из риса,

плюс чуть-чуть ветчины, овощей и чего-то такого…

Бог смешал языки – и я больше не помню названий,

и никто их не помнит (Вы, кстати, не помните тоже,

так что нечего Вам тут особенно и распаляться -

распыляться на частности: дело ведь, в общем, не в этом!).

Вслед за башней на стол опускается, значит, гербарий:

это всё лепестки, розоватые с оранжеватым,

это тонко нарезаны (просто рукою хирурга! -

хорошо, не хирурга, а повара, если угодно)

хризантемы, пионы… ну, ладно, пускай буженина -

Вам не всё ли равно: Вы же прямо сейчас, в это время,

не едитетото, что читаете, – или едите?

Значит, так: лепестки буженины, бекона, тюльпанов -

их опять можно было б сложить, было б только желанье,

в хризантемы, пионы, тюльпаны: ведь всё обратимо,

возвратимо на круги своя – хорошо, пусть частично…

хорошо, не частично, а… попросту невозвратимо!

Но в глубоких фиалах… простите: конечно, в пиалах -

аравийские джинны представлены взорам досужим

в виде светлых паров или в образах лёгких курений…

да, бульон… да, куриный! Всё в точности как Вы хотите:

мы сейчас к нему жирными после бекона губами

припадём – и глотать, и глотать, и давиться, и булькать!

И проглотим всех джиннов – на что они, в сущности,

джинны?

Пусть сидят в животах и не балуются чудесами:

их эпоха прошла – и настала Эпоха Бульонов,

Щей, Борщей и Супов… романтизм, господа, да и только!

А придёт Аладдин за какой-нибудь лампой дурацкой,

мы ему в тот же миг: не хотите ли, дескать, бульона?

Но потом всё равно приплывает огромная рыба -

золотая такая (не щука… а в общем-то, щука) -

и вращает печальными и голубыми глазами

как бы в недоуменья: куда же я, дура, попала?

У неё, этой рыбы, полно всякой дряни с собою:

от хором расписных до палаццо в классическом стиле -

я уж не говорю о какой-нибудь мелочи вроде

драгоценных камней или, там, драгоценных металлов.

Но на всё и про всё существует особая вилка -

специально для этой огромной причудливой рыбы:

пара точных движений – и нет ни дворцов, ни палаццо,

ни камней, ни металлов, а только вот: кожа да кости.

Тут, однако, ещё прибывает встревоженный агнец -

он не знает зачем и глядит как чужой на приборы,

он глядит и глядит, и поистине не понимает,

что тут можно сказать и к чему вообще говоренье!

Но пытается, впрочем, сказать – видно, что-то большое,

что с трудом помещается в этом встревоженном агнце:

вот я, стало быть, здесь, говорит, а потом добавляет:

и меня вы сегодня приносите, стало быть, в жертву, —

и молчит. А потом заключает: и правильно, в общем.

Он с собой ничего не имеет – лишь пару крылатых

выражений на случай чего… Но они неуместны -

и, расправивши крылья, они улетают куда-то.

Начинается плесень: сыры, а к сырам всё такое -

что продукты распада способно украсить собою…

например, виноградные лозы, чьи крупные слёзы

то зеленага, то голубага, то алага цвета

проливаются рядом – и, в сущности, прямо на скатерть.

Впрочем, что же тут плакать, когда уже заплесневело,

когда тиной затянуто чистое озеро жизни -

и почти что не видно далёкого синего неба!

Говорят: обойдётся, пройдёт, разложенье – начало…

я не помню, начало чего, но чего-то другого -

вероятно, какой-нибудь новой, с иголочки, жизни.

Это тоже неплохо. А прежняя жизнь миновала.

Вот ведь слово: десерт! Полуявный намёк на заслугу -

перед кем же такое? – и дальше: намёк на пустыню,

на такую пустыню, в которой кричи – не услышат,

и никто не придёт, и уже ничего не случится.

Все уснули – за взбитыми сливками: сладкие горы,

что навек погребли под собой очевидное прежде -

ах, воздушное месиво, ах, белоснежная лава,

всё тут склеилось, слиплось… а в общем-то, здорово: сладко!

И забудем-ка мы – на минутку, на часик, на время

о былом, настоящем и будущем: мы отдыхаем,

копошась в этой сладости – с полуленивым желаньем

разыскать в ней хоть что-нибудь, но ничего-то в ней нету.

И захочется дьявольской горечи: адский напиток

этот чёрный, как целая Африка, кофе со вздохом -

и такой глубины, что нырни туда – и не вернёшься,

зачарованный адом: виденьями, грёзами, смертью.

Всё танцует в глазах – и мы помним, что это за танцы,

что за пляски, но нам всё равно: густо пахнет корицей

или это цикорий… а, в общем, коренья, коренья,

как оно и должно быть в аду… Вам хотелось иного?

Так возьмите чуть-чуть шоколада – возьмите украдкой

грех на душу свою, и покажется горечь другою -

хоть и горечью, но не такой, не такой уж и страшной:

здесь ведь тоже, в аду, существуют свои утешенья!

Дальше просто вода – минеральная, значит… источник:

вот он бьёт перед нами, как конь своенравный копытом,

высекая из сердца всё сразу – и самое сердце

высекая, и Бог с ним… нам как-то теперь не до сердца.

Это сытость: она безмятежна, как некая святость,

она неколебима, и в ней открываются взгляду

пузырьки: они скачут всё выше, и выше, и выше,

но, не выдержав выси такой, разбиваются прежде,

чем взлететь… а источник всё не иссякает.

И нелепая трезвость – смешная незваная гостья

из провинции – ставит манатки у запертой двери,

поджидая хозяев: они ведь однажды вернутся!..

И теперь уже фрукты – в безумном своем изобильи:

стол не стол, рай не рай… не терзайся и не разбирайся,