Неизвестная. Книга первая - Олег Гончаров

– А ты-то сам к ней подходил? – Кузминкин успокоился, руку с маузера убрал, но кобуру оставил открытой.

– Подходил, – Степан Евграфович вдруг потупился, стал еще меньше, почти карликом, и проговорил тихо:

– Два раза подходил…

– Ну?

– Второй был еще гаже первого… Эх, граждане-товарищи, ведь разве ж я думал… Разве ж нарочно… Я же потом всю жизнь грех отмаливал. Эх! – Чекисту Кузминкину показалось, что на щеке дворника блеснула слеза. – Потому и знаю, что она теперь не страшнее агнца господня. Заберите ее, граждане-товарищи. Ради Христа, заберите!

– А на кой она нам-то? – спросил вдруг Митроха. – Она же дура. Вон всякую околесицу мелет. Ей скорую карету вызывать надо, и пусть ее доктора пользуют, а нам убогие без интересу. Правда ведь, товарищ Кузминкин?

Переглянулись дворник с морячком и ничего не сказали. Только чекист подумал: «…если понят, то не так.*3 Ну и слава тебе».

Он опасливо, но настойчиво шагнул снова к девушке.

Ничего не произошло.

На этот раз действительно ничего.

– Надо бы одежку ей какую-никакую, – сказал он вслух. – Тут бабы какие-нить, тьфу ты, женщины, живут? Или только зубники? – спросил он у дворника.

Надевать на девушку мужскую одежду ему почему-то не хотелось, словно шинель или пальто могли раздавить это ценное, но необыкновенно хрупкое чудо. Страшно стало за нее. Страшно и все.

– Так ведь я же говорю – на третьем писатель с женой квартиру снимают-с.

– Митроха, пулей туда. Буди, требуй. Да ищи чего потеплей. Экспроприацию у щелкопера устрой. С него, небось, не убудет.

– Так ведь, как же так? Как же жильцов-то… – испуганно прошептал дворник, когда тяжелые солдатские каблуки загрохотали по ступеням.

– А ты ступай к себе, – сказал чекист Степану Евграфовичу, – телефонируй на Горохувую4. Хоть до товарища Петерса, хоть да самого Феликса дозвонись, только чтоб извозчик здесь был немедля. Пусть хоть из-подо льда достают.

А с третьего этажа уже зазвенело горласто: «Отворяй! ЧК!».

– Точно, всех перебудит. – Дворник, уже не таясь, перекрестился и поспешил исполнять приказание.

– А ну, отворяй! Кому говорю! – вопил Митроха и молотил прикладом в дверь. Стучать, как ни странно, пришлось довольно долго. Уже и на нижнем этаже скрипнула дверь, уже послышался голос дворника, успокаивающего кого-то и что-то кому-то вежливо объясняющего. Уже и сам старикашка, позвякивая на ходу связкой ключей, с молодецкой прытью пролетел мимо Митрохи и бросил на ходу:

– Ты зачем же ботами да по обивке-то, гражданин-товарищ? – но ответа дожидаться не стал, спешил очень.

Хотел ему Митроха сказать все, что на душе его солдатской накипело. И про эту дверь, и про дом, и про весь Питер, стольный град рухнувшего мира, и про революцию – будь она неладна, ибо закружила голову рязанскому парню, завертела, приподняла, да пока не опустила. Так сказать хотел, чтобы стены в доме задрожали.

Не довелось.

Дверь отворилась.

На пороге стоял немолодой уже человек: седеющие виски, офицерская фуражка с темным пятном от кокарды, френч без знаков отличия с серебряным галуном на левом рукаве5, в одной руке небольшой чемоданчик, в другой – потертая шинель с оторванными погонами. На ногах добротно подшитые валенки, а на носу – совершенно неуместные круглые очки. За спиной человека в темном коридорчике кто-то всхлипнул, а человек сказал спокойно:

– Я готов.

– К чему? – опешил Митроха.

– Ну… вы разве не за мной?

– Да нет, – помотал головой солдат. – Не за тобой… До тебя еще очередь дойдет в свое время. Мне женка твоя нужна…

– Наталья? Зачем?

– Ну коли спрашиваю, стал быть – нужна.

– Она спит.

– Так разбуди, в лоб твою мать!

За спиной офицера ойкнули, а потом появилась миловидная женщина с покрасневшими от недосыпа и слез глазами, в скромном халате, подпоясанном почему-то мужским поясным ремнем.

– Погодите, Александр Васильевич, – сказала она, выступив вперед. – Коли это меня спрашивают, так я сама и отвечу, – и тихонько мужа вглубь квартиры потеснила, словно загородила собой от этого озлобленного на весь свет солдата.

– Я Наталья Барченко. Что вам угодно?

Митроха совсем растерялся. Весь его пыл и пал и вся недавняя злость полыхнули молнией да потухли. И чего это он как с цепи сорвался? Вон и дамочка какая пригожая, да и муж ейный тоже не из контры, по всему видать. Ведь у Митрохи тоже нашивка на рукаве имеется, только красная6. Под повязкой ее не видать, а ведь она там, куда же ей деться-то. Может, они в одних окопах от пуль германских ховались, а он на него по матушке…

– Тут это… – сказал солдат примирительно. – Не найдется ли у вас, гражданка, каких-никаких теплых вещей.

– Каких вещей? – не поняла женщина.

– Теплых, – повторил Митроха, – Ну там… пальте какое-нить или шубейка с тулупчиком.

– Шуба есть, – сказал офицер.

– Да, – согласилась его жена. – Есть шуба.

– Вот и славно, – обрадовался солдат. – Я ее у вас экс-про-при-ирую, – старательно по складам проговорил он. – А взамен, – он сунул руку за пазуху, поискал что-то там и вытащил на свет сложенный вчетверо листок серой бумаги. – Вы получите расписку о том, что ВЧК изымает у вас, значит, ваше добро в пользу революционного пролетариата. Вот, – ткнул он дулом винтовки в поднятый листок. – И печать имеется, и подпись товарища Дзержинского.

– Наташенька, неси шубу, – сказал офицер, поставил чемоданчик на пол, но шинель так в руках и держал. – Вы пройдете?

– Да не… – отмахнулся Митроха. – Мы здесь подождем.

– А что там за возня наверху? – кивнул жилец в сторону лестничного пролета.

– Так ведь то не ваше дело, – строго сказал Митроха, а тут и жена офицерская с шубой вернулась.

Хорошая шуба… лисья, длинная, хоть и поношенная, но вполне справная.

– Вот, – сказала женщина. – Возьмите.

– Ага, – кивнул Митроха, шубу забрал, на руке подбросил. – Легкая, что гусиное перышко.

– Это мне Рерихи… жена его… но вам она, видимо, сейчас нужнее…

– Ага – снова кивнул солдат и взамен шубы подал женщине расписку.

Та, даже не взглянув на нее, сунула в карман халата.

– До свидания, – сказала сухо и скрылась в темном коридоре квартиры.

– Что-нибудь еще, гражданин чекист? – спросил офицер.

Митроха помолчал, лоб наморщил, прикидывая что-то в своем солдатском уме, и сказал офицеру:

– И это… валенки тоже…

Офицер мгновение поколебался, но валенки с себя стянул.

«Вот ведь и портянки на нем солдатские», отметил про себя Митроха. Но вслух ничего не сказал, забрал и валенки, кивнул – благодарствую, мол – и поспешно бросился наверх. Уже на середине лестницы он обернулся и крикнул глядевшему ему вслед офицеру:

– Зайти в квартиру! Дверь запереть и носа не казать! А то пальну.

Дождался, когда жильцы выполнят его приказ, оглядел валенки, к ботинкам своим солдатским приложил, хмыкнул довольно и ринулся на четвертый этаж.

А бывший окопный прапорщик немного постоял перед закрытой дверью, отдышался, потом усмехнулся чему-то, пристроил на вешалку шинель. Сверху повесил фуражку. Свил с ног портянки, бросил их небрежно на обувную тумбу, сунул ноги в домашние турецкие тапки с задранными носами и без задников и пошлепал в комнаты.

А чемоданчик оставил стоять у двери. До следующего раза. Обещал же тот чекист…

Жена уже лежала в постели. Он разделся, осторожно забрался под одеяло и обнял ее.

– Что-то Евграфыч сегодня расстарался. Жарко.

– Это я его вчера попросила… – сказала Наташа. – Ты же кашлял…

Потом помолчала и выдохнула:

– Слава богу…

– Бог спит, – сказал писатель, поцеловав жену в шею. – И ты спи.

А потом сам вздохнул и прошептал:

– Он бы такого не допустил…

*****

Этот дом на Гороховой видел многое: и балы, что любил давать лейб-медик матушки Екатерины, и тайные церемонии масонских лож, и торжественные собрания блистательных дворян, и подчеркнутую холодность охранного отделения. Слышал прекрасную музыку, секретные формулы новоявленных жрецов и даже выстрелы, когда стреляли в градоначальника. Однако того, что творилось здесь сейчас, старый дом никогда не видывал и не слыхивал.

Шумно было в доме на Гороховой.

Шумно и дымно.

Курили все.

Кто-то уходил в промозглую ночь, кто-то, замерзший и усталый, возвращался. Кто-то стучал одним пальцем по клавишам машинки, старательно шевеля губами в такт напечатанным словам. Кто-то громко требовал адвоката, а кто-то смеялся над этим требованием как над забавной шуткой. Где-то лязгал дверной запор, где-то – затвор винтовки. Там кто-то пел, отвратительно коверкая мотив, тут кого-то били…

Дом жил.

Сто человек работало в то время в ВЧК. Да еще батальон пехотный придан для уличных патрулей, облав на притоны бандитские и сходки офицерские, ну и ежели кого в расход пустить понадобится или, как тогда говорили, «шлепнуть» – как малыша по попке… А еще дом набит был шушерой всех мастей: грабителями, домушниками, проститутками и просто гулящими, карманниками, фармазонщиками, марафетчиками…