Неизвестная. Книга первая - Олег Гончаров

– ЧК! – рявкнул Митроха так, что моряк даже подпрыгнул от неожиданности. – Вызывали?

– Ну, наконец-то… – в замке мягко щелкнуло, дверь бесшумно распахнулась.

– Слава богу, граждане-товарищи, а то я уж испереживался весь. Что же долго-то так? – на пороге стоял маленький тщедушный старичок с реденькой бородкой и блестящей лысиной.

«Чистый гриб», – подумал моряк, который рядом с этим плюгавеньким выглядел даже высоким.

Одет был старичок в добротный гобеленовый жилет, синие в тонкую полоску английского сукна порты, заправленные в начищенные до блеска хромовые сапоги. Из-под жилета выглядывала желтая атласная косоворотка, на жилете блестела дворницкая бляха с выбитым номером.

– Нам пролетки не досталось, – стал вдруг извиняться Митроха, – пехом пришлось…

– Гражданин Околесин? – перебил его моряк.

– Так точно! – выпрямился, выпятив цыплячью грудь, старик.

– Вы телефонировали в ЧК?

– Так точно! – покосился он на красную повязку на рукаве Митрохи.

– Ну и на кой? – делово спросил чекист.

– Так ведь девка… я же дежурному доложился…

– Какая девка?

– А… да… – махнул ручонкой дворник. – Пройдемте-с, граждане-товарищи, я покажу-с.

Старичок вышел на площадку, бережно прикрыл дверь и осторожно вставил ключ в замочную скважину. «Как раз на уровне глаз», – хохотнул про себя морячок.

А старик повернул ключ в замке и, прислушавшись к работе механизма, остался весьма доволен. Потом аккуратно отодвинул в сторонку дылду Митроху, просочился мимо моряка и начал подниматься вверх по лестнице:

– Идемте, граждане-товарищи. Тама она, стерва, на четвертом этаже, – поманил он чекистов за сбой.

Морячок поморщился, точно медузу проглотил – не любил он дворничье племя. Вспомнились ему мельком те славные деньки, когда капитан второго ранга Колчак позвал его как самого молодого и смышленого в экипаже минера на новенький ледокол «Вайгач». Как напился он тогда от счастья, как рвался в пьяном угаре к возлюбленной своей Татьяне-курсисточке, чтобы попрощаться навек, и как вот такой же сука-дворник как младший полицейский чин сдал его адмиралтейскому патрулю. И ушел Колчак на норд без него…

– Ну, тот-то помордастей был, – отогнал он от себя смутное желание пальнуть из маузера в тощий зад старичку, да чтобы задымились от пули синие старичковы штаны. – Тот… помордастей… – и пошел вслед за дворником.

Митроха немного согрелся и уже бодрее пошагал за командиром.

– Я, значится, граждане-товарищи, у парадной снежок обмел, – торопливо затараторил старичок, привычно оглядывая ступени (все ли с ними в порядке?), окидывая взглядом стены (не пошла ли трещиной краска?) и потолки лестницы (нет ли где ненароком паутины?), – котельню затопил, а то вчерась дамочка из восьмого нумера жаловались, что в комнатах прохладно. А Силантий, наш кочегар, еще в январе расчет взял да в деревню к себе подался.

Дворник поднимался все выше по чистой лестнице освещенного и протопленного черного хода.

– А где сейчас кочегара-то наймешь? Кочегары нынче во власть… Так я все сам… все сам. Потом решил запоры чердачные проверить, ну а тут она, аккурат на четвертом, да… под чердачным притвором. А замки-то на притворе нетронуты… И мимо меня никто вроде не проходил… Не местная она. Своих-то я всех… Ну я ее попервости прогнать… А потом… ох, – вздохнул старичок. – К себе спустился да в чеку позвонил… у меня же телефонный аппарат еще с царских времен… Я хоть ныне и отстранен в отставку как чуждый алимент, только непорядок это, чтоб в таком-то виде по домам-то шляться. Тут ведь люди порядочные, степенные… и детишки проживают. Ну и не стерпел я… Вызвал… Барышня на станции расторопной оказалась, а вас все нет и нет…

– Так что случилось-то? – моряку надоела эта болтовня.

– Так ведь вот-с, граждане-товарищи…

– Мама родная! – вырвалось у Митрохи, и он чуть не перекрестился ненароком.

– Ну и че? – хмыкнул морячок. – Голой девки не видал, че ли?

– Такой не видал, – разлыбился солдатик.

– Да-а… – протянул морячок, приглядевшись, и на всякий случай потянул за ремешок кобуры маузера.

– Вот и я говорю – странно енто как-то, – поддакнул дворник, отступая за спины чекистов.

Она стояла перед ними. Совсем еще девчонка – лет шестнадцати, от силы семнадцати, совершенно обнаженная и совершенно не стыдящаяся своей наготы. Девка как девка… Ну голая, ну красивая…

– Тощевата… Но – хороша! – прошептал Митроха, и тут же простил моряку и злой ветер, и колючую изморозь, стегавшую по глазам, и то, что тот заставил его, совсем промерзшего, подниматься на эдакую верхотуру.

«Кондрат-то, дурак, пущай у батареи греется», – вспомнив оставленного на страже патрульного, он украдкой взглянул на темный треугольничек внизу ее живота, покосился на овальчики сосков, потом отвел глаза в сторону и почувствовал как кровь быстрее побежала по его озябшему телу. И непогода вдруг забылась, и стало жарко. Очень жарко.

А вот что действительно поразило морячка, так это ее взгляд – растерянный, немного грустный и будто все понимающий и заранее прощающий. Так смотрит младенец на мать, когда та дает ему грудь. Он обхватывает ее ручонками, деловито причмокивает и смотрит, смотрит, смотрит прямо в душу…

А еще припомнилась старенькая деревенская церквуха, в которой служил добрый попик отец Онуфрий. И почудилось, будто он – маленький, босой и бесштанный – снова залетел в эту церковку, да так и застыл, уставившись на икону… «Это Казанская божия матушка», – тихо сказал ему тогда отец Онуфрий и провел шершавой ладонью по голове будущего «грозы морей»… пожалел. И добавил зачем-то: «Я ее в юности сам списывал».

У богоматери были такой же взгляд, как у этой девицы. Не девицы, нет. Девушки… Девы…

– А тепло тут у вас, – ляпнул Митроха. – Дровами топите?

– Пока уголек есть, – отозвался дворник, – да и на ту зиму, может, хватит… А может, и нет, – спохватился он, словно почуял – отберут, отберут же нехристи! Чем тогда жильцов согревать…

– Она живая? – почему-то шепотом спросил морячок.

– Стоит же, не лежит, – снова покосился на девушку солдат.

– И как она тут? Привел кто? Или сама зашла? А может, снасильничал кто? Обобрал? – вопросы чекиста посыпались как из пулемета.

– Так чего ты на деда-то? – вступился за дворника Митроха. – Ты у нее самой спроси.

Повернулся чекист, к девушке шагнул… «Не надо!» – хотел крикнуть Степан Евграфович, да не успел…

А ничего такого страшного и не произошло. Ну… или почти ничего. Только девка напряглась, словно морячок переступил невидимую черту. На чекиста зыркнула, потом будто скукожилась, сжалась на миг, и вдруг морячок увидел, как она преображается, наполняется внутренней силой, мужественностью какой-то и напором. Пара ударов сердца, и чекисту пригрезилось, что перед ним стоит сам Колчак.

Нет, конечно же, это была та самая девка – телешом и без стыда, только в фигуре ее, в повадке, в манере держать голову морячок сразу узнал адмирала.

Строго взглянула бесстыжая девица на чекиста и вдруг сказала:

– Что ж ты, Кузминкин, так меня подвел… Напился как порося, дебош устроил. А мне тебя так не хватало… там, на норде… Vous me décevez2.

Потом девка хохотнула и добавила препротивно скрипучим голосом:

– А осенью пятнадцатого там, у маяка, в десанте на вражий берег… Помнишь, как со страху обосрался, когда зольдатн германский в тебя из карабина пальнуть хотел? Если бы не осечка, не топтать бы тебе, Кузминкин, сейчас русской земли… А обдристался ты тогда знатно! Небось, до сих пор в штанах склизко, – подмигнула морячку, нос наморщила, словно и сейчас от него тем страхом воняет, и расхохоталась гортанно, гнусно, обидно.

Отпрянул чекист, отскочил, захотелось ему убежать из этого натопленного светлого дома в ночь, в пургу, да хоть к самому черту в зубы, лишь бы подальше от этой проклятой девицы. А когда он увидел, что его напарник, этот солдатик, эта дылда деревенская, чурбан неотесанный, узнал то, что минный кондукто́р Кузминкин не то что от чужих, от себя прятал – стоит Митроха и нагло лыбится, и рожа у него препротивная, – рука сама дернула за ремешок кобуры, крышка со стуком откинулась и пальцы быстро нашарили ребристый бок маузера…

– Дюнхор! – вдруг вскрикнула девка, и словно рассыпался Колчак, отек, а вместе с ним и она сама обмякла.

Руки ее безвольно обвисли вдоль бедер, голова чуть отклонилась в сторону, взор потух, а с полураскрытых губ тонкой струйкой заскользила по подбородку слюна.

– Все, – сказал дворник, – сломалась она. Теперь часа два безопасная. Граждане-товарищи, заберите вы ее, Христа ради, а то она мне всех жильцов перебудит, а у меня тут почтенные люди живут. На втором этаже зубной техник Ставридис, и на третьем – писатель Барченко с женой…