Биология и Буддизм. Почему гены против нашего счастья и как философия буддизма решает эту проблему - Евгений Викторович Бульба
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Самый важный вывод, который мы можем сделать в связи с этой темой, – эмпатия и способность к сопереживанию является самой глубинной, незаменимой частью нашего самоосознания. Иначе говоря, основа сопереживания является также и основой начального самоосознавания.
Мрачный альтруизм
Ты просто жестокая обезьяна.
Фраза из фильма «Страховщик»
(реж. Габе Ибаньес, 2014)
Рассуждая об альтруизме, мы все время говорим о сотрудничестве в группе. Подразумевается, что эгоизм ведет к борьбе с соседями по группе, а альтруизм – к жертвам ради интересов группы. В обоих случаях без группы никуда. Получается, что существование группы является условием альтруизма. Но что происходит за пределами группы? Какое отношение к независимому одиночке или представителю другой группы? И как формируются группы? И если группы нет, не заставляет ли нас врожденное стремление к альтруизму видеть группу там, где ее нет?
Для появления устойчивых четко ограниченных групп видовая эволюция должна была пройти длинный ряд способов сотрудничества, о некоторых из которых мы уже говорили. Внутри группы индивиды соперничают, но что происходит, когда они сталкиваются с такой же организованной группой? Ресурсы ведь не бесконечны. Неизбежна борьба. В этом случае эгоистичный интерес частично обращается на службу сотрудничеству – индивид оказывается в ситуации, когда его успех зависит не только от соперничества внутри группы, но и от того, насколько успешно его группа сплотится для борьбы с внешней агрессией. В таких условиях даже для эгоиста личный успех зависит от успеха группы. Упрощая, можно сказать, что наличие врага способствует сотрудничеству, а в эволюционной перспективе – развитию альтруизма в группе.
Для обозначения этого вида альтруизма принят термин «парохиальный» (с греческого – относящийся к приходу, пастве). Парохиальность проявляется в том, что по отношению к «своим» существо проявляет альтруизм, а по отношению к «чужим» – враждебность.
Этот вид альтруизма у людей проявлен максимально. В нашей жизни это выражается всем многообразием борьбы фракций. Патриотам, поддерживающим агрессию своих стран, вероятно, будет неприятно узнать, что ими движет генетически предопределенный механизм групповой солидарности. Парохиальность также управляет всевозможными религиозными адептами и экстремистами – все многообразие и логическую изощренность межрелигиозного диспута тоже запускает этот очевидный механизм. В основе противостояния умудренных религиозных философов и уличной банды малолеток лежит один и тот же инстинкт. И приводит к одному и тому же результату – сплочению группы и новому витку межгрупповой агрессии.
Следующая мысль, которая тревожно вламывается в сознание: если люди развили такие сложные формы сотрудничества и среди них так сильны альтруистические мотивации, значит, они должны быть крайне агрессивны в межгрупповой вражде. Иначе внутригрупповой альтруизм был бы гораздо слабее. И поскольку ни одно другое животное не проявляет альтруизм так ярко, значит, люди наиболее кровожадные существа на планете? Так ли это?
Насекомые проявляют родственный альтруизм (порождаемый родственным отбором), и муравьиные войны ведутся семья на семью. У более сложных животных развивается реципрокный альтруизм, который ни к чему подобному привести не может. Выраженный парохиальный альтруизм встречается редко – как уже говорилось, для этого нужен высокий уровень организованности. Межгрупповые войны (и, как следствие, парохиальный альтруизм) обнаружены у немногих видов – у некоторых стайных хищников, сбивающихся в большие неродственные группы, – диких собак, волков… Ну и конечно, у приматов. Паукообразные обезьяны совершают настоящие военные походы на соседей. Шимпанзе иногда предпринимают организованные рейды на чужую территорию, чтобы напугать и избить представителя другой группы. Убийства при этом случаются редко – шимпанзе недостаточно склонны к альтруизму, чтобы рисковать здоровьем. Что важно, дело тут не в недостатке агрессии, а именно в меньшей, чем у людей, парохиальности. Они идут с вполне ясной целью – запугивание конкурентов и готовы убивать, но убивают редко.
Почему это скорее парохиальность, а не родственный альтруизм? Потому что одновременно с этим молодые самки периодически переходят в другие группы и становятся там «своими». Граница «свой – чужой» прочерчена ясно и проходит не на родственном, а именно на групповом уровне. Во время таких рейдов чаще всего убивают детенышей, при этом детеныш настолько «чужой», что «дегуманизируется», точнее «дешимпанзируется». Его могут тут же разорвать и съесть – это не равное существо, а добыча, что-то постороннее. Излишне говорить, что внутри стаи такое невозможно представить.
Можем сделать промежуточный вывод из двух утверждений. Первый: другие парохиальные животные редко убивают. Второй: другие парохиальные животные не так альтруистичны. К сожалению, из этого следует шокирующий вывод: люди альтруистичны, потому что много убивали.
В последние годы активно обсуждается идея того, что человеческое общество развивалось благодаря «сопряженной эволюции парохиального альтруизма и войн». Согласно этой теории, которую проверяют на математических моделях, альтруизм мог развиться только одновременно с ксенофобией. Собственно, можно сказать даже более прямо: эти два качества порождают, развивают и усиливают друг друга. Получается, что наша нравственность произрастает из агрессии, а доброта и взаимопомощь не могли появиться без насилия.
В 2009 году в Университете Санта-Фе попытались понять, сколько жертв нужно было для того, чтобы человек обрел сегодняшнюю готовность к сотрудничеству. Для построения такой модели применялись данные раскопок стоянок палеолитических охотников-собирателей и этнографические данные по последним незатронутым цивилизацией племенам, которые еще недавно вели кровопролитные войны. Выводы оказались чудовищными – от 5 до 30 % всех смертей в палеолите приходилось на военные действия. Даже с появлением современного оружия, в короткий период двух мировых войн, человечество не смогло приблизиться к этой цифре. Человечество заплатило поистине высокую цену за устремление «возлюбить ближнего своего».
Если окружающая обстановка не требует объединения в группу и если объединение в группы опасно, мы все равно будем находить признаки, по которым станем разделять людей на своих и чужих[74]. Современная городская жизнь вовсе не требует быть приверженцем какой-либо группы, однако мы находим массу поводов, чтобы причислять себя к какой-то общности, даже если эта общность существует только в нашем представлении. Например, разделение на религии могло бы не приводить к столкновениям, если бы при этом парохиальность не заставляла людей противопоставляться иноверцам. Если человек исповедует свою религию, не привнося в это парохиальность, то он мирно уживается с другими. Но как только он объединяет себя с единоверцами, начинается вражда с иноверцами.
