Никто мне ничего не обещал - Сергей Минутин

Соборность по–русски, на примере одной женщины, сегодня уже старушки, очень показательна. Во время войны 1941–1945 гг. она вместе с мужем работала на оборонном предприятии. Директор этого предприятия, видимо, одуревший от власти, как своей, так и над собой, на выходные дни отбирал себе очередную женщину из работниц завода.

От моей собеседницы он получил отказ. Через неделю ее мужа забрали на фронт, через две убили. Это Соборность. Все в стаде должны подчиняться прихотям власти, ибо законов, сохраняющих индивидуализм, в стаде нет и быть не может. Только сила, только одиночки. Мы выживаем и своей живучестью удивляем весь мир.

Каждое утро, чтобы, попросту говоря, не сдохнуть, я бегал на зарядку. По степи, в любую погоду, пробежав километров десять, и согреешься, если холодно, и надышишься, это в любом случае. Во время такой пробежки мы и познакомились. Мы бодро бежали навстречу друг другу, и вдруг он крикнул: «С добрым утром! Здоровья, удачи». С утра и так много хорошего мне никто никогда не желал. Словом, на другой день мы бежали вместе. Своими пожеланиями здоровья и удачи он «купил» меня. Наши пробежки переросли по выходным дням в долгие разговоры. Один раз мы бегали три часа, и это при том, что мне за 30, а ему далеко за 60 лет. Это был мудрый, проживший интереснейшую жизнь человек, совершенно уникальный. На мои вопросы он не задавал своих, а отвечал. За годы Великой Отечественной войны он прошел через 11 концентрационных лагерей. В 1941 году ему не было еще и 14 лет. О себе он рассказывал удивительно, с большим чувством юмора: «Представляете, молодой человек, еврей прошел через 11 немецких концентрационных лагерей, ну и через два своих, и живой. Спасали меня, наверное, исключительная худоба, малый рост и мальчишеское отсутствие страха. При первой же возможности я старался сбежать, и надо же, все попытки были неудачными, но способы побегов настолько хороши, что я оставался в живых. Однажды я убежал через лагерный туалет (выгребную яму). Конечно, меня сразу же догнали, помню, собаки сильно погрызли, но фашисты даже близко подходить не стали. Во время второго побега мне прострелили ноги, одна рана так до сих пор и «плачет». Человек ко всему привыкает, а главное, если ты человек, то везде нужен».

Такого оптимизма, такой любви к жизни я больше не встречал, а то, что он мне рассказывал, было откровением: «В больших стационарных лагерях смерти была очень сильная подпольная сеть, на сегодняшний лад ее можно обозвать мафией. Ее очень жестоко уничтожали в начале войны, а в конце, когда фашисты начали проводить операцию «ОБЕРВОЛЬФ» (волк–оборотень) по внедрению своих агентов в ряды узников, делая им легенды ярых антифашистов, разобраться кто, где и по какую сторону было очень трудно.

Сталин, видимо, и по этой причине всех пленных загнал в сибирские шахты, зачем разбираться, голову ломать.

Так вот, в одном из лагерей мою «мелкоту» сразу приметили, и я стал добытчиком, лазил в овощехранилище. Меня проталкивали в окно, в подвал, где я набирал картофель и передавал его тем, кто был снаружи. Однажды, а в общем–то, как обычно, это был уже седьмой по счету лагерь, я, видимо, нашумел. Немцы меня тепленького и поймали.

Утром было показательное избиение, на котором мне сломали руки и ноги (весь этот человек состоял из шишек, ран, вен) и, видимо, без дыхания и без сознания бросили меня в барак для «дохлых», чтобы затем сжечь в пользу будущих урожаев Германии на удобренной мной земле. Но тут сработали подпольщики, причем коммунисты, они меня из этого барака буквально выкрали: ведь я никого не выдал. Оказался я в лагерной санитарной части. Меня откормили, поменяли «робу», а также имя и фамилию, вместе с номером. Стал я совсем другим человеком, что меня и спасло. Освободили меня американцы, предложили любую страну на выбор. Я попросился в Россию, где были у меня мать и брат. Дали мне бумажку «следует в Русскую зону» и отпустили. В русской половине меня сразу же арестовали и посадили, видите ли, молодой человек, опять в лагерь, в один из тех, в каком я уже был.

И стали меня проверять, ну никак не могли поверить, что еврей прошел через 11 лагерей и живой. Проверяли просто, подводили к макету того или иного лагеря и просили показать, где была столовая, барак N 1, N 2, санитарная часть и т. д. Дважды мне говорили, что я вру, но когда находили людей из тех, кто был там со мной в одно время, мои слова подтверждались. Лагеря ведь тоже перестраивали, достраивали. Немцы — большие умельцы не только рушить, но и строить. Конечно, так возились как со мною, не со всеми.

Ну, во–первых, еврей, надо вывести на чистую воду. Во–вторых, моя легендарная биография была поистине героической. В-третьих, в свои девятнадцать лет я на них уже не выглядел. Доказал я служащим из НКВД, что я это я, но на все четыре стороны меня не выпустили. Предложили на выбор, либо Кузбасс с его залежами угля, либо Чувашия с зарослями леса. Выбрал я последнее. Вы, молодой человек, наверное думаете, ну еврей, ну дает, не задушишь, не убьешь. А я вам отвечу. Нас всюду не любят и везде при первой же возможности уничтожают. Здесь не столько по заслугам плата, сколько исторически сложившийся имидж. Вы наверняка слышали выражение «еврейская нищета», а когда–то это было для нас в России традиционно — национально, а надо было жить и для этого держаться друг друга, и очень крепко. Почему еврей может больше и лучше? Потому что он не может дать себе слабину, он всю жизнь должен больше других думать, больше работать, по происхождению он не конкурентоспособен. Он второгодник и двоечник. И это из поколения в поколение, это уже в крови, мы очень сильны именно своим трудом и своей внутренней национальной политикой. Тут нет какого–то особого ума. Увы, еврейские дети на школьных олимпиадах уступают многим другим, но дальше за счет своего труда, за счет образования, за счёт семьи мы выбиваемся в люди. Ведь там, где труд заложен «во главу угла», национальный вопрос даже не поднимается, мы такие же, как все, и даже слабее, но там, где «в край угла» заложены плутовство и жульничество, там мы просто быстрее приспосабливаемся.

Опыт, молодой человек, опыт. Мы приспосабливаемся, но не лезем к власти, что нам все время приписывают. Если начинаются гонения, то мы стараемся стать незаметными, уйти в кочегары, музыканты, врачи и т. д., если оттепель, то почему бы и не поуправлять.

Власть в России во все века была упоительной своим беззаконием, но это шло не от нас. Мы–то как раз законопослушны. А если законов нет, то все повторяется: и заморозки, и оттепели, все четыре времени года.

Вы, молодой человек, поймите главное: русский человек приспособился раз и навсегда, он запил, он перестал бороться за себя, держать удар, ему легче не связываться, чем бороться. Это величайшая мудрость, она на порядок выше любого самого сильного практического учения нашей жизни об успехе, удаче, деньгах. Запил — то он не от своей тусклой жизни, а от какого–то внутреннего понимания чего–то неведомого другим народам, давая выход своему куражу. Понимание это можно сформулировать двумя словами: «Быть или иметь». Русский человек хочет, прежде всего, быть. Но на трезвую голову быть и не иметь очень тяжело. А «иметь» не дает именно это «быть», это та самая загадочная русская душа. А те из вас, кто хочет и «быть», и «иметь», уподобляются Римским Цезарям вроде Нерона, Калигулы, они издеваются над своим народом, как только могут, экспериментируют над его терпением, но, главное, что этот кураж живет в каждом из вас. Русский может справиться и с огнем, и с водой, его могут сгубить только медные трубы. Это хорошо известно, и этим умело пользуются, вы же знаете: «Всю власть народу».

Даурия. В памяти Сергея сохранились обрывочные воспоминания о дедушке Косте и о том, что рассказывала ему о нём мама. То он на спор коня в избу завел, а вывести не смог. Пришлось разобрать одну из стен избы, и это зимой, в Сибири. То он собрал все продукты, какие были дома, и отнес их другу. Друг его только что освободился из нашего лагеря, где сидел за то, что, будучи сильно пьяным, не смог выговорить слово «вождь», и получилось так, что Сталин — вошь, а собутыльник решил возвыситься и «стукнул» на него в НКВД. Загремел бедолага на десять лет. А у него была семья в десять человек, о которых дед и стал заботиться, как о своих. После отсидки он приехал к семье. Дед сказал, хотя у самого было семеро: «Мы не пропадем, а ему сейчас все сначала начинать надо, да и показать надо, что хозяин домой вернулся».

При всех достоинствах и недостатках для него главным, действительно, было Быть, а не Иметь. Но это наше внутреннее чувство перерастает в гамлетовское «Быть или не быть», и не справляясь с Быть, мы начинаем пить. Но свою власть дед любил не меньше, чем народную справедливость, вот только всю жизнь направлял ее на детей и бабушку, а если бы ему досталась в управление страна, то кто его знает, что бы из этого вышло. Однажды в день похорон своего друга дед подошел к гробу и запел: