Покемоны и иконы - Виктор Ильич Коган
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он был довольно крупным и сильным. Добавьте к этому хамство и трусость – и получите, как говорил наш участковый, «кухонного бойца». В детстве мне часто прилетало по жопе кожаным армейским ремнем. Бил меня отец за любую провинность: за тройку в дневнике, за невыброшенный мусорный пакет, за опоздание из школы. Сначала я даже испытывал чувство вины, считая наказание вроде как справедливым. Несомненно, что я бы и без наказания повинился и впредь не допустил повторения своего проступка, но удары всё же воспринимал как справедливые. Однако по мере взросления наказания становились всё более частыми и всё менее объяснимыми, а порой и не поддающимися логике. Прилетать мне стало не только по жопе, но и по голове. Отец бил меня руками, пинал ногами. Это происходило настолько часто, что я даже перестал эти пинки и подзатыльники замечать. Только старался не попадаться отцу на глаза.
Я его ненавидел. И ненависть эта год от года становилась всё осознанней. После очередных пиздюлей я всё четче представлял, как буду убивать его в следующий раз, когда он только посмеет меня ударить. И каждый следующий раз я сперва ненавидел себя за слабость характера, а потом всё сильней и сильней – его.
Поразительно, но приступ ненависти никогда не был продолжительным. Я быстро отходил, и мне просто хотелось его не видеть. Желание его убить сменялось диким желанием убежать из дома куда подальше. Насовсем. И никогда не возвращаться. Наверно, я бы и уехал. Но останавливала мысль, что с моим побегом жизнь матери станет совсем невыносимой.
Сначала я не видел, как отец бьёт её, только слышал из своей комнаты ночные скандалы, которые случались всякий раз, когда он приходил пьяный. Как правило, сначала он доставал допросами меня о выученных уроках и всё такое, хотя учился я всегда хорошо, а потом доставалось матери. Претензии к ней были на почве ревности. Хотя не думаю, что он её действительно ревновал. Скорее, это было своего рода формой подтверждения обладания ею: так хозяин бьёт рабыню, чтобы та не забывала, кому принадлежит.
Мать у меня, в отличие от отца, русская. Такая по-настоящему красивая, с шикарной фигурой и низким голосом. Работала она медсестрой в местной больнице, что, по мнению отца, была «рассадником блядства». Кстати, именно в больнице они и познакомились. После аварии на своём мотоцикле он несколько недель пролежал прикованным к больничной койке с кучей переломов и разрывом внутренностей. Шансов спасти его практически не было. Но мать выходила его. На свою голову.
Мать тщательно скрывала синяки, которые оставались после очередного пьяного скандала. Она практически перестала улыбаться. Осунулась, перестала краситься и красиво одеваться.
Уже после смерти отца я спросил её, почему она не разводилась с ним. Ответила, что боялась даже заикнуться о разводе. Она была уверена, что отец прибьёт её. И это не были предположения. Это был животный страх, поэтому угрозу она чувствовала каждой складочкой на некогда гладкой коже. Постоянные избиения, унижения лишили её способности мыслить рационально и критически. Она безумно желала этого развода, но даже не представляла, с чего следует начать, как необходимо будет поступить, если конфликт на этой почве зайдёт слишком далеко. Плюс ко всему, как ни странно, я был ещё одной причиной, мешающей действовать решительно. Я был маленький, со мной просто так у подруги не переночуешь или на работе не останешься. Мне надо было ходить в школу. Вероятность, что отец мог запросто взять меня в заложники, была высока. Я был её уязвимым местом.
Жаль, что ни я, ни мать не решались поговорить об этом друг с другом раньше. Скорее всего, мы бы сбежали в тот же день. И, конечно, никакой обузой при побеге я бы не стал.
Уже в старших классах я узнал, что у матери рак. Она не говорила мне об этом, но, когда ей сделали химию и её волосы выпали, скрывать стало бесполезно. Отец о болезни матери узнал тоже не сразу. А когда узнал, то открыто стал говорить, чтоб она поскорей сдохла. Его поведение изменилось, он как будто стал жить какой-то только ему ведомой собственной жизнью. Нас в ней точно не было. В какой-то момент он стал требовать от матери вообще выселиться из его квартиры.
Всё решил случай. Однажды морозным декабрьским вечером в дверь настоятельно позвонили. Так обычно звонил отец, когда приходил в очередном пьяном угаре. Мы с матерью сжались, готовые к скандалу и побоям. Но это оказался участковый. Он, немного переминаясь, сообщил, что отца нашли мертвым, захлебнувшимся в собственной блевотине, замерзшим где-то недалеко от дома. Потом оказалось, что он отравился метиловым спиртом, содержащимся в «Боярышнике». Тогда не он один загнулся. Город просто эпидемия какая-то охватила: в течение недели свыше пятидесяти человек отравились. Участковый, вероятно, ожидал истерический вой и горькие слезы по поводу известия о скоропостижной кончине супруга, но мать только загадочно посмотрела в ответ и, ничего не сказав, с облегчением закрыла перед лейтенантом дверь.
Хоронили отца по своим татарским обычаям его родственники, денег у матери всё равно не было, так как из-за болезни ей пришлось уволиться с работы и оформить инвалидность. Ни до, ни после смерти отца она не желала ему зла, мечтала только, как и я, спокойно уйти, убежать. Я слышал на похоронах, как она, кидая в могилу кусок замерзшей глины, проговорила: «Пусть земля тебе будет пухом». И это были не просто слова, обычно произносимые в подобных случаях. Я был поражен их искренностью. В них не было ни злобы, ни радости. Было трудно представить, что ещё пару недель назад тот, кому были эти слова адресованы, так же искренне, в лицо, желал ей смерти.
Это произошло ещё в школе. А после я поступил в местный пед, а потом уехал в N. Ещё до отъезда делал для блогеров рекламу, а также через агрегаторы нагонял посещения их профиля и
