И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

Первым делом он использовал эфир на Иштване. Эффект оказался поразительным: Иштван погрузился в бессознательное состояние крайне быстро, а разбудить его двумя оплеухами не удалось. Убедившись, что Иштван готов к операции, Герман протер его правую руку сначала мокрой тряпкой, а после провел воображаемую линию на безымянном пальце и мизинце. Один санитар загнул остальные пальцы и крепко держал руку в районе запястья, дабы кисть не болталась. Мартин смотрел на это завороженно, но завороженность его была отнюдь не приятной, не вызвана любопытством, отнюдь. Он боялся, что Иштвану будет причинен страшный вред, и потому надеялся, что такого не случиться, хотя внутренне готов был к любому исходу, поскольку очень хорошо знал своего отца и был уверен, что тот постарается довести дело до логического завершения, попутно до такой степени унизив и обескровив Иштвана, что тот не сможет потом даже говорить. Доктор Скотт, помимо своего поистине библейского гнева, знаменит был своей извращенной, доведенной до абсурда мстительностью. И это его свойство имело более опасные последствия, нежели гнев.

И вот, началось. Резкие движения пилой – и двух пальцев больше нет на своих местах. Они упали на пол, и их поднял санитар, чтобы потом заспиртовать, как чьи-то глаза ранее. Из оставшихся маленьких частей фаланг, которые отрезать не удалось, хлынула кровь, не так быстро, как можно подумать, однако достаточно сильно и резво. Герман отошел, а санитары принялись обрабатывать сочившиеся участки. Один из санитаров поднес свечу к данным участкам и подержал огонь у каждого из них, чтобы прижечь плоть. От этого Иштван едва не очнулся, однако эфира в его организме было еще достаточно много, чтобы этому воспрепятствовать. Герман, положив пилу на столик, принялся рассматривать Иштвана, наблюдать за его поведением в бессознательном состоянии, следил за тем, как прижигаются оставшиеся элементы отрезанных пальцев. Мартин, казалось, скоро распухнет от слез, потому что плакать он не прекращал уже полчаса. От уведенного только что он чуть не впал в истерику, и лишь осознание того, что он – следующий, удержало его от раздирания горла, хотя не прибавило уверенности или воодушевления. Было бы весьма странно и необычно, если бы любой человек, необязательно Мартин и необязательно в подобной ситуации (никому не советуем попадать в подобные ситуации), воодушевился или почувствовал бы себя уверенней и смелее, если бы знал, что его через несколько минут будут унижать или, что еще страшнее, резать на живую, причем не ради спасения его самого, а ради увеселения того, кто будет резать. Бросает в дрожь только от одной мысли о подобном. Вот и Мартин дрожал. Не кричал и не истерил – рыдал и дрожал. Ему хотелось дышать чистым воздухом. Во всем цирке (не считая передвижной котельной) сейчас царила атмосфера спокойствия, чистоты, тишины и благоденствия. Воздух был наполнен свежестью и прохладой. Это снаружи, на территории цирка. А что внутри той операционной? А внутри запах стал еще отвратнее. Чувствовать запах обгорелой плоти было почти невозможно – хотелось отрастить крылья и вылететь к самым небесам, чтобы выветрить из носа и из головы весь этот ужас. Но Мартин был бессилен против надзирателей и отца. А крыльев отрастить не мог. Приходилось терпеть.

– Ну, с ним закончили, – сказал удовлетворенно Герман, подходя к Мартину. – Теперь этот.

Санитары поняли сразу и приготовили второй комплект хирургических инструментов. Вымыв руки в теплой воде, Герман отметил воображаемой линией места для прохождения пилы на безымянном пальце и мизинце левой руки Мартина. Когда Мартин начал сопротивляться, санитары вцепились ему в руку, сжав почти до посинения.

– Ну что, Мартин, готов? – издевательски спросил Герман, не ожидая ответа.

Мартин смог лишь выдавить яростный стон, но он не впечатлил доктора. Скотт взял чистую пилу и начал эксперимент. Завершился он даже быстрее, чем в случае с Иштваном. Возможно, причиной тому было сложение тела Мартина, а точнее – его костей рук. Они были намного тоньше и хрупче, нежели кости рук Иштвана: мощные, прочные, резать которые достаточно затруднительно. Мартин, будь у него стойкости, как у Петра Дубова, мог бы вообще не обратить внимания на только что свершившийся факт отрезания двух пальцев, однако мы не сказочники, так что придется рассказывать по существу. Мартин готов был разорвать зубами тряпку во рту, лишь бы получить возможность закричать, чтобы почувствовать себя хоть немного легче. Но Герман не дал ему такой возможности, наоборот, за страданиями его тому даже нравилось наблюдать. И он смотрел на сына пристально, не моргая, вглядываясь в каждое мокрое местечко, омытое бесконечными слезами. Что-то такое все еще заставляло Мартина плакать, хотя ему жутко не хотелось выглядеть слабым перед человеком, который больше не хотел быть его отцом. Видимо, вспоминались уроки Мариуса Дурре, который говорил, что слезы – не признак слабости, но самый яркий признак человечности и присутствия души.

Проделав с остатками некогда длинных красивых пальцев Мартина ровно то же самое, что и с остатками пальцев Иштвана, санитары принялись уносить инструменты туда, откуда они их взяли. Прижигание кровоточащих участков плоти особенно тяжело далось Мартину, он едва не потерял сознание и без помощи эфира. Герман, кончив наблюдать за болевым припадком «испытуемого», вновь вымыл руки в теплой воде и тщательно вытер их полотенцем. Ритуал мытья рук требовался Скотту лишь для того, чтобы чувствовать себя спокойней, потому что за время проведения операций, что первой, что второй, ни одной капли крови он на руки не поймал, хотя резал достаточно агрессивно.

Кончив и это дело, он опять подошел к Мартину и все же стянул с его рта тряпку, чем оказал очень дельную услугу. Резко Мартин принялся хватать воздух ртом, пытаясь насытиться. Ему было все равно, что воздух давно был отравлен сочетанием эфира, спирта, формальдегида, трупного зловония и запаха крови.

– Дыши, дыши, воздух тебе еще пригодится, – негромко проговорил Герман и подозвал одного санитара. – Расстегни ему ремни. Пусть идет.

– Вы уверены, месье? – опасливо спросил санитар.

– Уверен. Выполняй.

Санитар покорно подошел к креслу и стал выполнять приказ. Мартин недоумевающе посмотрел на Германа. Тот это заметил и озлобленно произнес:

– Я отпускаю тебя потому лишь, что исчезновение сразу двоих главных артистов Большого шапито вызовет слишком много вопросов и слухов, что мне совершенно не нужно. Твоего…кхм…друга я оставляю себе в качестве гарантии, что ты будешь молчать. В принципе, ты и так будешь молчать. Ты слишком слаб и труслив, чтобы даже возразить мне, бояться нечего и некого, – тут санитар закончил расстегивать ремни. – Можешь