Как птички-свиристели - Джонатан Рабан

Один мексиканец ткнул пальцем в Чика и бросил: «Эль пуэрко!»[57], и другие рассмеялись, а он занял свое место среди них, пристально наблюдая за каждым их действием.

В машинном отделении стоял запах дизельного топлива, и будто гнилыми овощами несло трюмной водой. Вонь, промозглость и тусклый свет заставили Чика подумать о тюрьме. Мексиканцы снимали мешковину, скрывавшую асбестовую изоляцию, при этом брызгались и орали, как мальчишки. Чик ударил по трубе ножом, взметнулось белое облачко. Крошечные волоконца повисли, не падая, а позже завертелись и закружились, подхваченные потоком воздуха. Наверное, миллионы волокон кишели на фоне электрической лампочки, словно соломинки на ветру во время жатвы. Хотя асбест постоянно смачивали, пыль все густела, пока помещение не погрузилось в белый плотный туман. Чик охапками выдирал и засовывал в мешки разлезающийся пух.

Иногда заходил грузный мужчина, приведший сюда мексиканцев и Чика; он тоже был в маске и то сидел на верху трапа, а то принимался орудовать собственным ножом. С одного разреза он доставал асбеста вдвое больше, чем любой мексиканец. Чик копировал его движения: резал и загребал, резал и загребал, завязывал на узел каждый наполненный мешок и бросал в угол, словно огромную мягкую подушку.

Ближе к полудню мужчина объявил перерыв и отвел бригаду наверх, в рулевую рубку, показал на плоские коробки пиццы и банки кока-колы. Чик сидел отдельно и уплетал бесплатную еду.

— Ты неплохо справляешься, Чинк, — сказал мужчина.

— Не Чинк. Чик.

— Ладно, Чик. Мне нравится, как ты работаешь.

Потом они снова, чихая и кашляя, спустились в белый туман. Мексиканцы, меняясь, но непременно по двое, увозили на грузовике полные мешки. Когда подошло время очередной поездки, грузный мужчина велел мексиканцу по имени Ласаро взять с собой Чика.

Поехали по мосту, над палаточным лагерем, в другой квартал города, где было еще больше доков, товарных складов и промышленных построек. Затормозили около мусорного ящика. Оглядевшись по сторонам, Ласаро положил туда один из мешков, и они быстро двинулись дальше. После нескольких таких остановок в грузовике оставалось еще три мешка.

Чик показал на них и на мусорный ящик.

— Почему не…

— Есть закон, — ответил Ласаро и усмехнулся. — Асбест — нехорошо. Тут нет закон, а есть вне закон. Как я!

Когда они вернулись на корабль, уже стемнело и работа закончилась. Последние мешки побросали в машину, и грузный мужчина расплатился с каждым, вынимая деньги из пухлого бумажника. Чику заплатил последнему — мексиканцы как раз влезали в свой грузовик. Семьдесят шесть долларов и пятьдесят центов — а заработано-то за один день!

— Ты красишь вообще?

— Пожалуйста?

— Красить умеешь? — Мужчина жестами изобразил банку с краской, стену, кисть.

— А, да! Я красить! Я красить… очень хорошо.

— Думаю, сможешь. Завтра приходи опять. В восемь часов. Дам тебе работу.

— Восемь долларов и пятьдесят центов — один час?

Мужчина, засунув руки глубоко в карманы своей необъятной теплой куртки, криво улыбнулся Чику.

— Точно. Как и сегодня.

В застегнутом заднем кармане новых джинсов у Чика лежало сто шестнадцать долларов пятьдесят центов — его секрет. Чик вернулся в лагерь, и женщина спросила, где он был. «Гулять ходил…» — последовал ответ и неопределенный взмах рукой в сторону рынка. Чик боялся, что кто-то мог видеть их с Ласаро в грузовике. Но люди, растянувшиеся на земле вокруг костра, больше вопросов не задавали.

Утром, еще до рассвета, пока остальные спали у себя в палатках, он сложил все вещи в матерчатую сумку и крадучись, на цыпочках выбрался из-под моста. Теперь Чик знает более безопасное место, там будет только он со своими американскими деньгами и больше никого. Там есть даже туалет и настоящие кровати. Никаких проблем. Чик поживет на корабле с асбестовыми трубами.

— Как ни странно, — говорил Том, — именно рассказ Хильди, «Мередит», заставил меня вспомнить первую главу «Женского портрета»[58]…

Обычно он начинал семинар с небольшого, минут на десять, инструктажа. Если студенты просто обсуждали работы друг друга, занятие становилось каким-то безжизненным, и у Тома сразу возникало желание напомнить присутствующим — и они занимают свое, пусть и скромное, место в череде мастеров художественного слова. Том слегка хватил через край, сравнив Хильди Блом с Генри Джеймсом, и у Хильди, которая сидела на дальнем конце общего стола, хмуро уставившись в записи, сделался такой вид, будто она находится в кресле стоматолога и сейчас ей будут удалять нерв.

У каждого из восьми студентов были ксерокопии и «Мередит», и главы из Джеймса, но Том обрадовался, заметив, что четверо (Хильди, правда, в их число не входила) купили «Женский портрет» полностью, в издании «Пингвин Классикс» с черным корешком. В глубине аудитории сквозь высокие окна с каменными рамами и освинцованными переплетами проникали три луча бледного ноябрьского солнца. В окнах и рамах присутствовало нечто церковное, они, видимо, предназначались для перенесения духа «Лиги плюща»[59], Кембриджа и Оксфорда сюда, на западную окраину США. Всю стену узкого помещения занимала доска, сплошь исписанная кириллицей; единственным английским словом там было «Чивари»[60].

— Может показаться, английский загородный дом у Джеймса и трейлерный парк на востоке штата Вашингтон у Хильди очень далеки друг от друга, однако Джеймс весьма талантливо создавал вступительные сцены, и меня восхищает начало «Женского портрета». Как и в рассказе «Мередит», читатель ждет появления главной героини. Изабеллу мы увидим лишь во второй главе. Но глава первая необычайно богата подсказками, о чем же пойдет речь в романе; если угодно, это намеки, которыми художник, виртуозно владеющий своей неповторимой манерой письма, искусно пронизал начальные страницы. Обратите внимание, сначала нам показаны не сами герои, а только их постепенно удлиняющиеся тени на лужайке. Пока перед нами не люди, а именно тени людей — с персонажами читатель познакомится позже. Вы, возможно, знаете, как в предисловии к роману — там превосходно сказано о «литературном монументе» — Джеймс описывает свое изначальное видение Изабеллы Арчер: она «пока еще бесплотная тень некой умной, но излишне самонадеянной девушки». «Женский портрет» — роман теней и полутонов, и те из вас, кто его читал, знают: Изабелла постепенно уходит из света во тьму, попадая в ловушку своего замужества, оказавшегося ужасной ошибкой. Ничто не является тем, чем кажется. Чай «файв-о-клок» — дамская церемония в описании Джеймса, а тени, отбрасываемые участниками чаепития, — это тени мужчин, и хотя нам показан классический английский загородный дом с портретом английского лорда, владелец дома — американец. И пусть действие происходит вне стен здания, лужайка имеет сходство с гостиной, пишет Джеймс: по траве разбросаны книги и газеты, тут же расставлены стеганые кресла, под ногами — яркие тканые коврики. Комнаты дома словно перенесены на улицу, на солнце. И что же, как вы думаете, почему Джеймс столь долго и подробно описывает обстановку дома, который носит название Гарденкорт? Лужайка спускается к Темзе, и вот здесь-то Джеймс дает еще одну подсказку. Далее по книге, когда сгустятся уже настоящие тени, Изабелла окажется запертой в стенах другого дома, и другая лужайка будет сбегать к другой реке.

— К реке Арно, — сказал Тодд Ливитт. Он все лето с рюкзаком за плечами путешествовал по Англии, Франции и Италии. Его экземпляр романа выглядел зачитанным и истрепанным.

— Да. В двадцать второй главе, на 278-й странице, вы найдете описание итальянского дома Гилберта Озмонда, весьма неприятного человека, с которым Изабелла в итоге связала свою судьбу. И фасад виллы Озмонда — «не лицо дома, а маска». Река протекает позади виллы, и Джеймс подразумевает, что в этом доме все зловеще наоборот, он представляет собой искаженное зеркальное отражение Гарденкорта, изображенного в первой главе. Гарденкорт открыт, вот он на виду, даже мебель, и та снаружи, а на вилле Озмонда все находится взаперти. Задолго до прибытия туда Изабеллы автор приучает нас воспринимать само жилище как тюрьму. Только посмотрите на «окна, прикрытые массивными крестообразными решетками», эти, по выражению Джеймса, «сторожевые щели». «Женский портрет» можно истолковывать в качестве повествования о двух домах, если угодно: светлом и темном. И вот еще один неожиданный поворот: мрачная Англия с ее климатом вроде здешнего, сиэтлского, оказывается гораздо светлее и здоровее, чем Тоскана с прославленным итальянским солнцем. Понимаете, куда я клоню? Жилой фургон в Рицвилле… и особняк на берегу Мерсер-Айленда… И сама Мередит — еще одна «умная, но излишне самонадеянная»[61] девушка, верно? Восточная и западная части штата Вашингтон противопоставлены, как Италия и Англия…