И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не для него одного день этот стал знаковым и тяжелым. Иштван, больше недели наблюдавший за Мартином, пришел к выводу, что последний не может смириться с мыслью о вечной ссоре с отцом и потому постоянно горюет по вечерам. Все же они (Мартин и Герман) были слишком разными людьми: у Мартина была слишком добрая душа, у Германа, казалось, ее не было вовсе. Поговорив с Мартином пару раз, Иштван понял, что забыть и смириться тот никогда не сможет, а потому будет продолжать находиться в апатии до тех пор, пока не примирится с отцом. Тогда Иштван решил выступить в роли некоего арбитра между ними и вечером отправился к Герману, намереваясь побудить его к действию и сделать первый шаг, Мартин был слишком мягким и боялся подойти к отцу.
В тот момент, когда Иштван пришел к доктору, тот сидел за столом и быстро записывал что-то в какую-то большую книгу. Он был так увлечен этим занятием, что не обратил поначалу внимания на зашедшего Иштвана, а потом и вовсе не услышал, когда последний поприветствовал его. Только на второй раз Скотт расслышал и поднял голову, сильно удивившись увиденному.
– Ты как ту оказался? – разъяренно спросил он, высматривая на входе охранников. – Черт возьми! Надо было ставить надзирателей, а не этих ленивых простаков!
– Месье Скотт, я пришел с вами серьезно поговорить, – начал Иштван, надеясь заинтересовать доктора, что не слишком уж получилось. Его заинтересовал, скорее, сам визит Иштвана, нежели причина визита.
– Я не желаю с тобой разговаривать, – резко ответил Герман, повернувшись спиной к Иштвану. – Для всех сотрудников правила одинаковы, и ты их прекрасно знаешь – после восьми часов я никого не принимаю, кроме случаев, могущих повлечь за собой смерть человека. Я не вижу, чтобы ты умирал, так что оставь меня, я крайне занят.
Иштван, не желая отступать, стал действовать напористей:
– Можете считать, что если наш разговор не состоится, человек действительно умрет! Умрет духовно, эмоционально, станет бездушным организмом! Я говорю о вашем сыне, месье Скотт!
Герман выразительно посмотрел на Иштвана, еще пуще удивившись и, казалось, начал внутренне закипать. Не успел он ответить, как Иштван, почуяв, что все-таки заинтересовал его, продолжил давить:
– Мартину очень плохо, он мало ест, практически не спит, на репетициях плохо себя показывает. Мы боимся, что через несколько дней, когда у него очередное масштабное выступление, он просто случайно расслабится и сорвется с огромной высоты! Только в вас его исцеление, только вы можете его оживить, находясь в ссоре с вами он страдает, поймите!
Герман медленно поднялся со стула и приблизился к Иштвану, продолжая неотрывно на него смотреть. Тот мысленно понадеялся, что смог пробудить в докторе добрую сторону и слегка улыбнулся, чем окончательно довел Германа. Он, максимально близко оказавшись рядом с Иштваном, мгновенно размахнулся и дал ему сильнейшую пощечину, ударом откинув к выходу из шатра. Потом он подошел к столу и, взяв пару бумаг, направился в темный коридорчик, соединявший кабинет с лазаретом и операционными. Почти удалившись, Герман повернулся к Иштвану, продолжавшему сидеть на полу, и произнес с черной ненавистью:
– Убирайся отсюда, цыганский выродок. Не хватало еще, чтобы я твоим советам внимал! А недомерку, когда-то бывшему моим сыном, передай: пускай хоть сгниет от душевных терзаний, будь он по-настоящему моим сыном – не тратил бы время на пустые никчемные слезы, а работал…
После этого он скрылся в коридорчике, рассчитывая, что Иштван уйдет. Этого, как наверняка уже догадался каждый, читающий сей текст, не произошло. Отступать Иштван не привык, тем более, когда и его, и Мартина так грубо оскорбил человек, всем своим видом долженствующий подавать пример нравственной чистоты. Было слышно, как снаружи раздавались громкие спаренные шаги – это надзиратели спешили выдворить незваного гостя и шатра, заметив и услышав неладное. А потому, дабы не попасть в их звериные лапы, Иштван наскоро поднялся и поспешил за доктором Скоттом, надеясь все же образумить его, пока оставался последний шанс.
Проследовав по тому же коридорчику, Иштван увидел в одной из операционных яркий свет и незамедлительно побежал туда. Оказавшись внутри, он окликнул Германа и, увидев все помещение, в котором оказался, пришел в смертельный ужас, сравнимый только со страхом перед Судным Днем. Вся душа готова была уйти ему в пятки, конечности обмякли, рот раскрылся, и, словно парализованный, в неконтролируемом оцепенении, за несколько секунд рассмотрел он самое жуткое помещение, в которое только попадал в своей жизни (а он бывал даже в цыганском борделе, не спрашивайте, зачем, и так понятно): на железных столах лежали свежие отрубленные конечности, руки и, в меньшем количестве, ноги на подносах, полных алой крови; на столах подальше стояли крупные склянки, заполненные неизвестной жидкостью (вероятно, формальдегидом), внутри которых плавали человеческие глаза и пальцы. В левом углу также что-то находилось, однако было скрыто большим белым полотном, висевшим, словно занавеска. Смрад, стоявший в помещении, разбавленный едким запахом спирта, вкупе с чудовищными видами, настолько оказались противны Иштвану, что его стошнило прямо на месте, и сдержаться он никак не смог. Голова готова была разорваться от нестерпимой боли, возникшей после вдыхания всех запахов, витавших в операционной, и Иштван чувствовал, что теряет связь с реальностью. У столов стояло двое на вид крепких санитаров, поначалу не обративших на Иштвана внимания, а после вздрогнувших из-за его появления. Посередине, у маленького передвижного столика, на котором лежало несколько десятков медицинских, скорее даже пыточных инструментов, еще не успевши надеть рабочий халат, стоял доктор Скотт. От неожиданности он уронил скальпель, который взял, чтобы промыть предварительно. Сверкнув своим пенсне, он покачнулся и аккуратно поднял скальпель с пола, после чего неодобрительно покачал головой.
– А я так надеялся, что ты окажешься хотя бы умным выродком, – произнес он с презрительной досадой. – Но ты оказался поистине самым настоящим тупым уродом. В «квартале» уродов надо было тебе выступать, а не на главной сцене цирка.
Опомнившись от оцепенения после слов Германа и, вроде бы, более-менее свыкнувшись с противным
