Религия - Тим Уиллокс

Таким его и нашел Гуллу Кейки. Тангейзер почувствовал на плече руку старого вора и поднял глаза. В глубоких морщинах, прорезавших щеки Гуллу, в его сощуренных от вечного солнца глазах Тангейзер увидел неясное отражение самого себя, ибо Гуллу тоже потерял многих из тех, кого любил, и, хотя каждый переживает потери в одиночестве, в этом они были братья. Тангейзер опустил Ампаро на кровать. Глаза ее до сих пор были открыты. Даже после смерти они, кажется, светились каким-то внутренним светом, который не желал угасать. Тангейзер закрыл их и поднялся.

— Смотри, — сказал Гуллу Кейки.

Он указывал на руку Ампаро. В руке был зажат украшенный серебром гребень слоновой кости, который он привез ей с базара. Тангейзеру не сразу удалось вынуть его. На зубцах гребня запеклась кровь.

— Иисус восторжествовал над смертью, и она сможет, ибо таково было Его обетование, — сказал Гуллу Кейки. — И она навеки останется с тобой, если ты сам того захочешь. Но жизнь продолжается. У тебя остались несделанные дела.

Сердце Тангейзера упало. Он чувствовал себя разбитым и больным. С него уже было довольно. Горе — неподходящий груз, когда отправляешься на поле боя. Он хотел дать волю слезам. Он хотел бежать. К своей лодке в Зонре. На турецкие корабли. К бутылке и порции опиума. Но оставалась еще Карла. И Орланду. И еще Людовико с этими его больными и гнилыми ветвями. Тангейзер сунул костяной гребень себе в волосы. Он ровно уложил тело Ампаро и скрестил ей руки на груди. Снова увидел желтые и синие синяки на тонких руках и следы от зубов, оскверняющие грудь. Горе спряталось в какой-то отдаленный уголок его души, и что-то жуткое поднималось у него в груди, чтобы занять его место. И это было очень хорошо, потому что ему предстояло творить жуткие дела. Он взял с кровати смятую простыню, встряхнул ее, и простыня упала на тело Ампаро последней лаской. Дело было сделано, Ампаро больше не было.

Как только занялся день, колокола Сан-Лоренцо принялись трезвонить, торжествуя победу.

Тангейзер прошел через комнату и вытащил трясущуюся старуху из ее угла.

Потом развернулся к Гуллу Кейки.

— Я отправляюсь искать мальчика, Орланду. Ты поедешь с нами?

Он шел вслед за Гуллу Кейки вниз, в темницу, и тащил пронзительно верещащую старуху за волосы. Борса Гуллу обнаружил заточенным в дыре в полу; оказавшись на свободе, Борс набросился на тюремщика с такой неистовой яростью, что Гуллу выскочил из камеры и запер за собой дверь. И теперь, пока они шли по коридору, они слышали рев Борса и булькающие крики его жертвы, захлебывающейся в собственной крови. Гуллу открыл дверь, и Борс развернулся к ним, выставив перед собой скрюченные пальцы. На полу у него за спиной распростерся тюремщик, его конечности были вывернуты под неестественными углами, а глазницы зияли пустотой. Люк oubliette в полу был открыт.

— Борс, — позвал Тангейзер, — ты в порядке?

Глаза Борса прояснились. Тангейзер успел видеть мгновенный проблеск чего-то нежного, чего-то юного, того, что предшествовало всем кровавым путям, какими прошел Борс. И сразу же Борс, даже не подозревая об этом, прогнал это юное и нежное «нечто».

— Крепок, как скала! — заявил он.

— Брось его в дыру и поехали.

Борс утер рот и поднял искореженного тюремщика, будто мешок. Он сунул его в дыру головой вниз и выпустил. Борс потянулся к крышке люка, чтобы закрыть ее.

— Эта ведьма была тюремщицей Ампаро, — сказал Тангейзер. — Ампаро мертва.

Борс заморгал, и его ярость утихла от горя, потому что он считал Ампаро своим другом и он тоже не сумел защитить ее. Тангейзер протащил старуху по полу темницы, и она что-то забормотала в ужасе, когда Борс схватил ее за шею. Тангейзер показал на oubliette в полу и на изломанное тело кричащего тюремщика, заполнившего собой дыру.

— Пусть старая карга составит ему компанию!

Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы

Равнина Гранд-Терре — хребет Наш-Шар — залив Святого Павла

Избегнув мрачной участи, которая казалась предрешенной, жители города всей душой отдавались празднованию. Церкви были настолько переполнены, что «Te Deum»[115] распевали прямо на улицах, а капелланы служили мессу прямо на площади перед госпиталем и на рыночной площади. Были выставлены для всеобщего обозрения иконы Пресвятой Богородицы, колокола звенели о спасении. Люди обнимались посреди развалин и плакали. Рука Иоанна Крестителя была вынесена из монастырской ризницы и пронесена через благоговеющую толпу. Люди получили ответ на свои молитвы, их стоический героизм был вознагражден. Воля Господня осуществилась. Рыцари Священной Религии были оправданы перед вечностью и всем миром.

Однако через все это веселье ехали три всадника, чьи сердца были закрыты радости.

Их кони перешагивали через ядра, засевшие в булыжниках мостовой; всадники двигались через опустевшие баррикады, направляясь к Провансальским воротам. Тангейзер поглядел наверх. На бастионе у себя над головой он увидел, как спускают с виселицы последнего, самого невезучего, мусульманина, сто десятую жертву осады. Кусок стены рядом с проломом застонал и с шумом съехал в ров, подняв тучу пыли, — словно сами камни запротестовали против такой жестокости. Но если кто-то и услышал, никто не обратил внимания. Призывы муэдзинов больше не доносились эхом с окрестных холмов.

Ворота стояли открытые, они проехали под надвратной башней и выехали на равнину Гранд-Терре. Тысячи брошенных на произвол судьбы трупов лежали, раздуваясь и разлагаясь под солнцем, и если турки были побеждены, то победить сонмы мясных мух было невозможно, и они кружили над черной и зловонной пустыней жужжащими синими вихрями. Стервятники прыгали по падали, вороны, галки и морские чайки кричали и переругивались, описывая круги и по-своему, мрачно, празднуя победу.

Тангейзер, Борс и Гуллу Кейки ехали, растянувшись в ряд, через эту мерзкую местность, словно три всадника Апокалипсиса, в их отряде не хватало только Голода. Никто не произносил ни слова, потому что здесь нечего было сказать, и, даже если бы слова нашлись, в них не было бы проку. Во все стороны, куда доставал глаз, тянулась земля, опустошенная войной. Провалившиеся подземные галереи, кое-где до сих пор дымящиеся, прорезали поверхность плоской равнины, словно свидетельства какого-то масштабного природного бедствия. Вырубленные в камне траншеи, тянущиеся по склонам холмов, были пусты. Лощины, спускающиеся с вершин, были загажены обломками орудий, старыми банниками и кучами человеческих экскрементов. Справа от них разрушенный фасад форта Сент-Микаэль стоял в жирных подтеках запекшейся крови, сажи и свиного жира. Ров под крепостью был с горой завален обгорелыми человеческими останками, на которых пировали черви. Когда они проезжали через руины Бормулы, через которые столько раз проходили наступающие — и только для того, чтобы оказаться отброшенными назад, — им попадались кости и оружие, заржавленные обломки доспехов, лишенные плоти черепа людей и коней и пожелтелые куски гнилой плоти, собранные в многочисленные высокие кучи. Лошади пугались, когда возмущенные стервятники принимались хлопать крыльями и кружить над головой, особенно сильно дрожал охваченный страхом Бурак, словно благородная душа животного не могла смириться с таким чудовищным зрелищем.