Религия - Тим Уиллокс

— Мой меч, кинжал и кираса, на случай, если мне придется прорубать себе дорогу?..

— Готовы и ждут вас. Вместе с турецким платьем.

— А мой опиум и драгоценные камни?

В лице Людовико что-то изменилось, словно он ждал этого вопроса и надеялся услышать его.

— Уже уложены в седельные сумки. Плата не гарантирует верности, но обычно все-таки помогает.

— Надежда на дальнейшее процветание придаст мне крылья, — заверил Тангейзер. И прибавил: — Я хочу, чтобы Борс отправился со мной.

— Нет, — сказал Людовико. Его тон давал понять, что дальнейшие переговоры по этому вопросу невозможны.

— Он жив?

— И здоров телесно, но с головой у него не в порядке.

— Тогда дай мне слово, что освободишь его, когда я исчезну.

— Англичанин до сих пор жив на случай, если бы вы отказались: тогда убийцей стал бы он, хотя он и не так подходит на эту роль. Я даю слово, что смерть его будет легкой, но не более того. — Людовико развел руками. — Если бы я хоть раз пообещал что-нибудь невыполнимое, у вас был бы повод сомневаться и в остальных моих обещаниях. Так что вы знаете: Борс должен умереть. Он непременно проболтается обо всем за первым же стаканом вина.

Тангейзер изобразил, как размышляет над всем сказанным. Потом произнес:

— Я не хочу, чтобы Борс после смерти попал в ад. У него будет возможность покаяться перед Господом?

Людовико воспринял это как знак хладнокровно просчитанного и принятого предложения.

— Исповедь и причастие из моих собственных рук, — пообещал он.

— А что с женщинами?

— Когда я уйду из этой комнаты, Карла отправится вместе со мной в Мдину. Поскольку я ценю ее расположение и счастлив, что она приняла мое предложение, Ампаро будет жить вместе с нами, пользуясь всеми соответствующими привилегиями и защитой. Вы никогда больше их не увидите.

— А Орланду?

Людовико смотрел на него, как показалось, очень долго.

— Мой сын дорог мне. Карле он еще дороже. Борс рассказал, что вы оставили его среди желтых знамен. У некоего генерала Аббаса бен-Мюрада.

Он ожидал подтверждения этих слов. Тангейзер кивнул.

— Кавалерия Мустафы прикрывает отход турок к кораблям. Желтые знамена будут последними, кто погрузится на борт. Я с легкостью освобожу Орланду.

— Мальчик работает конюшим, — сказал Тангейзер. — Если дойдет до битвы, полк заберет с собой на поле боя свободных лошадей, чтобы заменять ими убитых. Если Орланду еще там, он будет на поле.

— Благодарю за подсказку.

— Орланду славный мальчик. Я желаю ему всего хорошего.

Людовико кивнул.

— И в этом кроется еще одна причина, по которой я хочу, чтобы вы благополучно бежали с турками. Если я не смогу спасти своего сына, я заплачу приличную сумму за его возвращение из Стамбула. — Он прибавил: — Он ведь моя плоть.

Тангейзер кивнул.

— Значит, можно считать, что мы заключили в этой дыре двойную сделку.

— Отлично. — Людовико поднялся со стула. — Остались ли какие-нибудь неясности?

Тангейзер тоже поднялся.

— А что, если я расскажу обо всем Ла Валлетту?

— Тогда дель Монте не станет его преемником — плачевный исход, задевающий мою гордость, но все-таки не катастрофа. Зато вам, со своей стороны, придется подтверждать доказательствами существование подобного нелепого заговора, и выступать против вас будут четыре героических рыцаря, против вас, человека, уличенного в дезертирстве, и в чью пользу будет свидетельствовать одна лишь Карла. Потом будет пытка, вы признаетесь в злонамеренной клевете, а к закату уже будете болтаться на виселице.

— А если я просто уеду прочь через Калькаракские ворота?

— Мои люди, находящиеся здесь, в здании суда, должны получить известие о смерти Ла Валлетта до того, как солнце опустится за гору Сан-Сальваторе. Если нет, вместо него умрет Ампаро. Она будет умирать неприятной смертью и в страхе. Если Ла Валлетт останется жив, Ампаро умрет. Выбор за вами.

— И ты рискнешь вызвать у Карлы отвращение к себе?

— Карла ничего не узнает. Она будет уверена, что я позволил Ампаро уехать с острова вместе с вами.

Тангейзер не обратил внимания на спазм в животе. Он согласно кивнул:

— И снова я приношу свои поздравления.

— В церкви будет один мой человек, близкий к Ла Валлетту, — прибавил Людовико. — Любое предательство с вашей стороны, и он тотчас лишит Ампаро жизни.

— Однако мне предстоит непростая работа, — сказал Тангейзер. — Главное в ней — не создавать лишнего шума. Если я обнаружу, что в темноте у меня за спиной звенят рыцарские доспехи, если кто-то из твоих соглядатаев потащится за мной, я не отвечаю за их жизни.

— Та степень свободы, какую вы требуете, будет вам дана. Я согласен, что она необходима. Мой человек будет приглядывать за Ла Валлеттом, а не за вами. Вы найдете свои доспехи и одежду за этой дверью. Барка стоит у причала. Бурак привязан под разрушенным мостом.

— Когда мы встретились впервые, ты отпустил мне грехи, — сказал Тангейзер.

Людовико внимательно посмотрел на него, словно ожидая увидеть насмешку. Но не увидел. Он поднял руку.

— Ego te absolvo a peccatis tuis in nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti. Amen.

Людовико развернулся и пошел в темноту.

— Тогда, у Калькаракских ворот, — произнес Тангейзер, — кто нас предал?

Людовико остановился и обернулся, безликий черный силуэт на темном фоне.

— Ваша девушка, Ампаро, — сказал он.

— Я тебе не верю, — сказал Тангейзер.

— Расставание с Бураком так разрывало ей сердце, что она рассказала обо всем коню.

Кажется, Людовико улыбнулся в темноте? Тангейзер не успел рассмотреть.

— А сицилийская старуха подслушала.

Суббота, 8 сентября 1565 года — Рождество Пресвятой Богородицы

Церковь Благовещения — Сан-Лоренцо — здание суда

К тому времени, когда Тангейзер отыскал Гуллу Кейки в церкви Благовещения, все в нем уже клокотало от гнева. Слезы восхищения, ручьями льющиеся в церкви, несколько охладили его, что было хорошо, потому что сам он хотел, чтобы его кровь сделалась холодной, как снег.

Хотя было еще темно, разрушенная церковь была переполнена народом, и Тангейзер подозревал, что будет переполнена до самого вечера. То, что освобождение от мусульманской осады пришлось на такой святой день, все поголовно считали знаком Божественного провидения. И пусть в этом году не было праздника сбора урожая, зато народ пожал на полях сражений свою свободу, и в этот день все возносили самые искренние благодарности Христу и Деве Марии. Лето подошло к концу, и они были спасены.