И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

– Неужели это…

– Мышьяк. Ты прав, Жероним.

– Но…как же это получилось?

– Анри Фельон слишком сильно любил жюльен. И слишком сильно недооценивал поваров.

– Как хитро, – выдавил из себя Лабушер, на деле же пребывая в полнейшем ужасе. – Что же нам необходимо делать дальше?

– Ты довершил работу с уродцами?

– Почти. Они уже яростно откликаются при упоминании имени Хозяина, на твое же имя они благоговейно превозносят.

Лабушер умолчал, что самого себя он прежде всего вдолбил в умы уродцев как их отца.

– Это хорошо, – сказал Моррейн, убирая баночку с ядом обратно в ящичек. – До прибытия в Тур не нужно предпринимать экстраординарных мер или шагов. Будем ждать, соберемся в Туре клубом, все тщательно обсудим. Венцель выискивает информацию об оставшихся членах Ближнего круга. Фельон, будучи одновременно и членом Апельсинового клуба, и членом Ближнего круга, унес с собой очень много тайн, в том числе и о личностях круга. Как только Венцель что-то найдет, мы приступим к устранению следующего.

– Что намереваешься делать ты? – спросил Лабушер.

Моррейн задумался. Покусав губы, несколько раз переведя взгляд на разные предметы в шатре, он вздохнул устало и сказал:

– Попробую наладить отношения с Омаром. Он очень ценный союзник, обладает огромным авторитетом среди «серых людей» и даже среди начальников. Потерять его нельзя!

– Я понял тебя, Алекс. В таком случае, я пойду.

– Да, не забудь еще охранников переманить у себя в «квартале».

Лабушер молча поклонился и вышел. Алекс подошел к небольшому шкафчику и достал из него стеклянную бутылку, наполненную вином. Сейчас только оно могло расслабить натянутые до предела нервы Моррейна. Впрочем, тогда уж ему пришлось бы делиться вином со всем цирком, потому как спокойно не было никому.

В эту субботу Омар и Марин впервые за неделю смогли поговорить дольше получаса. Они нашли время после ужина и перед вечерней, введенной Хозяином для успокоения душ каждого сотрудника. Вечерни проводились в Большом шапито, где для богослужения всегда ставили необходимые атрибуты. В эту субботу Большое шапито для вечерни не использовалось ввиду его разобранного состояния, а потому богослужение перенесли в Малое шапито Лорнау, могущее вместить ровно тысячу пятьсот человек (еще почти триста человек, записанных в персональной книге цирка, на службе не присутствовали по объективным причинам – либо охраняли территорию, либо находились на поезде, либо исповедовали иные верования, отличные от католического). И Омар, и Марин общались очень живо и задорно, словно и не было всех смертей и несчастий, произошедших в их «Раю». На самом деле только общение друг с другом оказывало на них целебную силу, действие которой немедленно прекращалось, стоило им расстаться. И «Раем» для них не цирк являлся, а непосредственная близость между ними. Может быть именно потому и принято считать, что в Рай проход лишь для безгрешных, и потому ни Омар, ни Марин не питали иллюзий относительно друг друга, осознавая невозможность совместного бытия, страшная стена из предрассудков, моральных и религиозных ценностей, общественного мнения и опасности для самой из жизни стояла между ними. Потому они просто совершали безобидные прогулки, стараясь выкинуть на некоторое время мысли о недавних событиях. Но прогулка накануне отъезда из Невера оказалась немного непривычной и особенной. Разговор почему-то не зашел с самого начала. Они просто молчаливо шли рука к руке и смотрели куда угодно, но только не друг на друга. Подобная взаимная застенчивость ничем не могла быть объяснена, и оттого казалась еще более странной и непреодолимой. Марин боялась как-то оскорбить или нагрубить, а Омар боялся расстроить ее или раздражить излишним словоблудием, и потому предпочитал вообще рта не открывать.

С недавнего времени Омар стал носить на талии шерстяной кушак, который придавал ему образ североиндийского воина, пришедшего из тех далеких земель. Первоначально надел он его только лишь в качестве сценического реквизита, но потом ему стало очень удобно с ним ходить, и так, день за днем, он привык к кушаку и превратил его в очень интересную деталь своего наряда. К слову, впервые надеть его Омару посоветовала именно Марин, приметив, что при огромном росте араба, ему необходим какой-нибудь необычный элемент между грудью и ногами, дабы бен Али не выглядел очень уж высоким и неопрятным. Кушак-то и стал причиной для начала хоть какой беседы.

– Он очень тебе идет, – тихо промолвила Марин, имея ввиду уже упомянутый кушак.

– Что, прости? – спросил Омар, не расслышав комплимента.

Марин разозлилась и ударила его в бок.

– Говорю, идет кушак тебе, дурень! – крикнула она, рассмешив и себя, и бен Али. – Мы для чего вместе на прогулку вышли? Хотя бы одежду обсудим!

– Нет нужды обсуждать одежду, когда можно поговорить на более приличные темы, – возразил с ухмылкой Омар, вызвав у Марин целую бурю эмоций. Она еще раз ударила его в бок, но на сей раз была более мягка.

– И что же мы можем обсудить? – спросила она.

– Ну, к примеру, как ты планируешь жить в Париже, когда мы туда доберемся? – сказал Омар, поставив в ступор девушку. – Что, думала, я не знаю? Мне рассказала Катрин недавно.

«Вот болванка носатая!» – обозленно подумала Марин о подруге.

– Что же, да, она сказала правду, – произнесла Марин, поняв, что как-то выпутываться придется. – Как только цирк окажется в Париже, я с матушкой и Катрин собираюсь остаться в нем жить. Отец давно присмотрел для нас квартиру на улице Риволи близ сада Тюильри, в ней мы и собираемся жить.

– А как же цирк? Неужели все, что ты для него сделала, ты променяешь на жизнь в нескольких стенах в центре злого города? – Омар готов был перейти на крик, недоумевая от решения Марин.

– Омар, послушай, я отдала этому великому цирку всю свою жизнь. Я родилась в цирке, я росла в цирке, я даже обучалась в цирке. Но я не циркач, я не артист, мне не дано выступать на манеже, а потому для меня лучшей судьбой будет именно жизнь в столице, не зная тревог и печали, – голос ее заметно опечалился и немного задрожал. – В столице я смогу получить образование, смогу заняться любимым делом. Будь моя воля, то все уродцы, содержащиеся здесь на рабском бесправии, поехали бы со мной, они получили бы кров и уход, положенный им. Ведь они не заслуживают всего, что с ними вытворяют жестокие посетители и надзиратели. Лабушер, строя из себя защитника прав угнетенных, на самом деле наживается на их страданиях, он, будучи таким же, как и они, сумел выхлопотать для себя исключительные права и живет в огромном теплом шатре