Дорога в декабре - Захар Прилепин

…А в поезде Саша боролся с дурной мыслью подпалить еще и занавеску на окне вагона-ресторана.

Допив водку, он все равно не почувствовал той степени блаженного опьянения, когда можно хотя бы заснуть в мягкой, еле ощутимой, нетошнотной дурноте.

Заказал еще пива и какую-то сухую дрянь к пиву. Заказ принесла новая официантка — не та, что водку с мясом подносила.

Саша неприязненно жевал кислую закусь, запивая ее большими глотками. Бутылки пива оказалось мало, заказал еще. Становился все тяжелей и раздраженнее.

Ходил в туалет, стоял, покачиваясь, и чувствовал свое лицо, какое-то чужое от пьянства, словно вылепленное из пластилина. Казалось, что, если сморщится, зажмурится изо всех сил, с лица отпадут куски чего-то чуждого, налипшего.

Заправился, взглянул на себя в зеркало: лицо как лицо. Его лицо. Руки мыть не стал.

Допил пиво, попросил счет.

Некоторое время с удивлением разглядывал его, не понимая, отчего так мало взяли.

Потом догадался: счет принесла вторая официантка, которая не знала о том, что Сашка сидит тут давно и уже отведал свинины с водкой.

Нисколько не раздумывая, расплатился только за то, что подсчитали, и вышел в тамбур.

«У меня вагон отсюда далеко… Шесть или семь тамбуров я прошел, пока ресторан искал…» — вспомнил Саша.

Быстрым шагом он рванул по поезду, думая в глупом хмелю: «Не найдут, нет. Это же надо в каждое купе заглядывать. Не найдут».

Иногда навстречу попадались проводницы — вскидывали на Сашу удивленные глаза: видимо, он шел слишком поспешно, слишком сильно хлопал дверьми.

Он пролетел мимо своего купе, вышел в тамбур, закурил, подло улыбаясь и сладко ненавидя свою подлость.

— Хватит для ада? — спросил тихо. — Не хватит? Я еще добавлю.

Смотрел в окно. Кто-то еще стоял в тамбуре. Не успел выкурить и полсигареты, как пришла официантка, та самая, первая.

— Вы оплатили только половину счета, — сказала дрожащим от обиды и неприязни голосом.

— Никаких проблем, — бодро и оттого особенно гадко ответил Саша. Достал деньги, сунул ей в брезгливую руку — не глядя, почти все, что были.

Он позвонил Матвею, уже добравшись домой.

— Привет, Саша, рад слышать. Все получилось, я знаю, — сказал Матвей утвердительно, ни о чем не спрашивая.

— Это не я, — сказал Саша.

— Я знаю, знаю, — ответил Матвей.

Саша посидел какое-то время у телефона, глядя на трубку и поглаживая аппарат. Позвонить больше было некому. Никого не вспомнил, кому хотел бы позвонить.

Оделся, вышел на улицу. Пошел куда-то.

Бродил по утреннему городу — смурому, холодному и ветреному.

Он всегда чувствовал себя в этом городе как в гостях. Будто бы малым пацаном приехал к какой-то неприветливой тетке и постоянно стесняешься то добавки за обедом попросить, то в сортир сходить. Потому что кастрюли с супом маленькие, добавка там не помещается, а напротив сортира — тетка вечно бродит, туда-сюда. И пыль какая-то везде, и радио все время работает, тараторя, как заводное… Вот такое же ощущение было от города — неприятное, бесприютное. Словно вечно ждешь: когда же домой тебя заберут.

А дома нет никакого. Никто не заберет.

Саша привык к этому, конечно.

Никто не видел никогда, чтоб он хандрил. Ни один человек класса с седьмого его не обидел.

Саша иногда вспоминал: может, забыл он хоть одну обиду, напрасно простил кого. Нет, не было такого. Всегда, через не хочу — хамил, бил в лицо, кидался, ощетинившись.

А теперь бродил, не зная, куда кинуться. И голодный к тому же…

Надо устраиваться на работу, думал. Совсем нет денег. Надо куда-то устроиться. Гребаная страна, и в ней надо устроиться куда-то. Мести двор, мешать раствор, носить горшки, таскать тюки и вечером смотреть в телевизор, где эти мерзейшие твари кривляются, рассказывая, как они заботятся о тебе. Их лица… Последнее время Саша начинал болеть, когда видел их лица. Вглядывался в их рты и глаза. Выключал звук порой, и тогда мерзость личин становилась настолько наглядной, что цепкие мурашки прыгали по спине.

Надо устроиться на работу, да. И телеви не смотреть. Иначе вовсе невыносимо.

Пойду к Верочке. Куда-то надо идти, а то холодно. Или она на учебе? Она вроде где-то училась. Или ее уже выгнали отовсюду за дружбу с такими нехорошими «союзниками»?

Непонятно, зачем Саша добрёл, весь озябший, с промокшими ногами, до ее дома — денег не было даже на проезд. Никого не застал. Звонок позудел гнусно, и тишина.

Ушел, оставив сырые следы в подъезде. Спускался медленно, словно старик. Гладил рукой перила.

Может, к Позику сходить? Позик, дорогой… Нега у него деньги забрал… Надо ему сказать, что судью, посадившего брата, — убили.

А надо ли?

И что, Позику, доброму Позику, придется как-то реагировать? Что ему, радоваться, хохотать? «Убили, — скажет, — как здорово! Мозги вдребезги! Умора!»

Не скажет, конечно. Тем более, что он и сам знает все. И неизвестно, что там у него в голове по этому поводу.

Безлетов просил позвонить. А куда звонить? У него вроде сотовый был. На сотовый позвонить? А откуда? Опять домой возвращаться?

Саша пришел к матери на работу, в ее захудалую санчасть, где она трудилась медсестрой. Поднялся мимо регистратуры на второй этаж к ее маленькому кабинетику, терпко пахнущему лекарствами.

Мама подняла быстрые глаза, едва он вошел, и сразу же посмотрела Саше за плечо — словно там кто-то должен был стоять. Тот, кто его привел, — со строгим лицом, взрослый, подтянутый человек. Иногда Саше казалось, что мама очень хочет, чтоб его вразумили. Часто вспоминала отца, не договаривая, конечно, что бы он сделал с Сашей, окажись сейчас рядом. «Вот бы отец был жив…» — скажет так и посмотрит на Сашу грустно.

Саша ничего не отвечал, уходил раздраженный.

Ничего бы отец не сделал. Он устал и умер. Мог бы и дальше жить, усталый. Предпочел умереть.

— Ну что ж ты так мучаешь меня, сынок? — начала мать сразу на высокой, слезной ноте.

— Всё, всё, всё, давай сразу прекратим это… — скривился Саша, глядя на маму, она выглядела утомленной, как всякая русская женщина, прожившая полвека.

— Ну, конечно, что мать может сказать…

— Мам, ну перестань. Чаем напоишь меня?

— Ты где был-то? — спросила мать, ставя ржавый чайничек.

— В Москву ездил.

— Чего тебе там, в Москве? Ждет там тебя кто как будто.

— Меня только ты ждешь, — Саша улыбался и говорил это словно в шутку, но знал при этом, что матери приятно и радостно, что он хоть помнит о ее любви.

— Ну, чего тебя тогда носит по свету?

— Носит чего-то…

— Ты нетерпеливый очень, Саша.

— Не нравится терпеть.

— Я вот, знаешь, еще когда ты был совсем маленький, заметила. Ты расплачешься ночью, и если я очень хочу, чтоб ты заснул, ты никогда не засыпал. Таращился во все глаза. А как решу, что буду сидеть сколько надо, ты как-то неприметно тогда убаюкивался, — мама поставила перед ним чай. — И спал крепко.

— Зачем ты мне это говоришь? — спросил Саша, меланхолично размешивая сахар.

— Не торопись, сынок, я тебе хочу сказать.

— Я не тороплюсь.

— Если ты прав, все так и будет, как хочешь. Не торопись.

— Хорошо, мама. Как у тебя дела?

— Какие у меня дела, кроме тебя…

Так и поговорили.

Позвонил Безлетову. «Саш, перезвони через минуту, если не затруднит».

«Не затруднит», — подумал с неприязнью. Отчего-то расхотелось перезванивать. А чего делать: домой идти? Озвереешь там… Перезвонил.

— Кому звонишь? — спросила мама, когда он номер набирал.

— Безлетову…

— Может, он тебя пристроит куда? — сразу за свое принялась мать. — На работу? А, сынок? Он вроде в институте работал…

— Вот-вот, об этом и поговорим, — отшутился Саша, хотя в иной момент огрызнулся бы. Мать, завидев любого приличного, с ее точки зрения, человека, немедленно хотела Сашу куда-нибудь пристроить.

На прощанье она сунула Саше пятисотрублевку, извлеченную из тощего кошелька. Кажется, там еще одна такая же была, и все.

«Какой жалкий кошелек, — думал Саша, — в цветах каких-то красных, с брюхом обвислым… Обиженный какой-то… Тьфу, как противно мне…»

Безлетов больше не преподавал в университете. Он работал в администрации. «Советник губернатора» — так было написано на визитке, которую Безлетов подал Саше.

Они сидели в кафе, в центре города, за деревянным лакированным столом.

— Есть будешь? — спросил Безлетов.

— У меня денег нет, — Саша не имел никакого желания тратить подаренную матерью пятисотку, но и отказываться от обеда тоже не хотелось. «Пусть покормит меня», — решил Саша вполне цинично. Есть очень хотелось. Саша грыз зубочистку и одновременно курил. Так и сидел, одновременно с зубочисткой и сигаретой в зубах.