Дорога в декабре - Захар Прилепин

И — прижег. Закусил огурцом, зажмурился довольно.

«Сейчас. Мне. Станет. Хорошо, — сказал себе. — И совсем спокойно».

Пожевал немного яичницы, сосиску вилкой раскромсал на неопрятные куски. И нежно — после второй рюмки — смотрел на эти куски и на остывающую глазунью, которой хотелось подмигнуть, и огурец звонко грыз, жмурясь.

Теплело в головушке, и казалось, что еще и мягкий свет включили. Моргаешь удивленно, никак не можешь понять — где именно.

Всегда так кажется, что стало светлее, и если выпить еще раз — станет еще ярче, еще жарче, еще веселей. И вот так тянешься от рюмки к рюмке за этим чувством, за этим мигающим светом, как за собственным хвостом, пока не закружишься совсем, не замутит дурнотную башку, не свалишься на бок.

«Рано мне валиться», — сказал себе Саша после третьей, еще умея отметить, что если б он сказал эту фразу вслух, он уже слегка притормозил бы на нескольких буквах и на стыках слов, которые в состоянии даже легкого опьянения норовят развалиться, осыпаться, как слепленные старым пластилином.

После пятой рюмки заиграл аппетит — Саша изничтожил всю яичницу, остывшую уже, но восхитительно вкусную все равно.

Теперь можно закурить. Нет, еще одну — шестая уже придавит легонько. Мысли медленнее потекут, мягче, ленивее, расслабленней. Настолько медленнее, настолько расслабленней, что начнешь думать о чем-то, ворочать вялые камни в голове — а потом зажжешь спичку, чтоб прикурить, и разом забудешь, что думал. Прикуришь и вспоминаешь весело: что же это в голове моей было только что? Что-то, блин, крайне важное. Отвлечешься на другое и забудешь. Седьмую нальешь, конечно, при этом. В память о забытой, но такой глубокой мысли. Потом она неожиданно выбредет на тебя, под конец бутылки, но ты ее уже не захочешь привечать. Иди себе, скажешь. Не до тебя. Под конец бутылки хочется поговорить по телефону, с хорошим человеком, который давно тебя ждет, заснуть не может без звонка твоего.

Но Саша снова не придумал, кому позвонить. В свое время Негативу позвонил бы, послушал, как он молчит, — меняя тональность молчания от раздражения к спокойному недолгому интересу и потом опять возвращаясь в мрачное, но тихое недовольство, отчего-то несказанно милое Саше.

У Неги, вдруг понял Саша, всегда было по-особому спокойно в квартире. «Это из-за цветов! — догадался Саша. — Это цветы пропитались его извечным спокойствием! В Неге созидательное начало куда сильней желанья все поломать, вот что!»

Саша отметил и эту мысль, слив остатки из бутылки в рюмку так, что получилось почти с горочкой. Даже поднимать не стал такую преисполненную рюмку — сначала отпил чуть-чуть, приклонив голову.

Звонить не стал никому.

Под вторую бутылку «беленькой» доел сосиску, новый огурец порубил, едва не с тарелкой вместе.

Ни одно рассуждение уже не держалось в голове твердо — только эмоции сменялись, резкие, как электричество в глаза. То раздражение нападало, то жалостливость, то смех, то бешенство.

Что-то пролетало мимо, скорые поезда на жарких скоростях, громыхая… Рваные флаги лезли прямо в лицо. Выдыхал дым презрительными, кривящимися губами, флаги исчезали. Оставалась качающаяся муть.

Проснулся и минуту силился вспомнить, когда именно он добрался до кровати. Но эта минута выпала из сознания безвозвратно.

На кухне, куда он, придерживая себя за стены, добрел, среди неопрятных тарелок стояла почти пустая вторая бутылка.

«А где мать-то?» — подумал Саша.

Набрел смурным взглядом на часы — и обнаружил, что еще рано. Спал-то, наверное, часов пять.

Быстро сгреб посуду в раковину, прихватил одну недопитую и другую непочатую рюмки, горбушку хлеба, плеснул воды из крана в высокий стакан. Когда заходил в свою комнату, мать уже открывала дверной замок.

Поставил всё принесенное за диван, лег на нерасстеленной кровати, без простыни — и притворился спящим. Знал, что мать минуты через две заглянет, проверит — дома ли. Он дома, лежит с тяжелой башкой, внутри которой что-то отвратительно ухает. Зубы не почистил. Погонял поганую слюну, плюнул на батарею — высохнет.

Мать заглянула — он лежал, завернувшись в покрывало с головой, но с открытыми глазами: если закрывал их, начинало мутить.

Дверь в комнату мягко закрылась.

«Мама смотрела чуть дольше, чем обычно, — заметил Саша, — переживает о деньгах, откуда взял их… Надо бы соврать ей что-нибудь».

Саша перегнулся через спинку дивана, цапнул бутылку с остатками водки. Сначала будет очень противно, а потом хорошо, бодро и задорно. Но сначала противно.

Выпил, крутя головой, как собака, выбравшаяся из воды. Сидел минуту с выражением необыкновенного омерзения на лице.

Запил водой из стакана и прилег. Теперь можно глаза закрыть и прислушаться — как всё внутри расцветает.

Ну?..

Что-то никак.

Саша перенес себе корочку хлеба на грудь, отламывал немного мякоти, скатывал в шарик, клал на язык.

Лежал так. Хлеб таял.

«А какое сейчас время года?» — подумал Саша, прислушиваясь к звукам за окном. С минуту повалял дурака, нарочно плутая рассудком, словно бы всерьез не зная, зима на дворе или лето.

День недели и число он не помнил точно. Да и месяц, вдруг признался себе Саша, тоже. Декабрь наступил, кажется. Давно вроде уже. Однако Нового года еще не было… Скоро ведь Новый год. Черт возьми, а…

А чего — «черт возьми»? Как будто ты его отмечал когда. В прошлом году лег спать в десять вечера и проспал до утра. Мама дежурила опять. Она каждую новогоднюю ночь дежурит, за это ей платят на три с половиной рубля больше.

Зиму легко угадать, не открывая глаз, подумал Саша. Мысль ему показалась завлекательной. Он быстро откупорил новую бутылку, отпил из горла, залил горький огонь водичкой, придерживая мысль в голове, чтоб не потерялась, снова плюхнулся на подушку, глаза закрыл.

Да, о зиме…

Ну, сейчас самое простое — запоздалый дворник скрежещет лопатой, снег собирает. Очень нежный звук, если спишь и не надо просыпаться. Необыкновенное чувствуешь блаженство, оттого что на улице идет снег, кто-то работает, а ты лежишь тут, под одеялом. Перевернешься на другой бок и блаженствуешь дальше.

Зимой машины едут медленнее, и воздух глуше. Троллейбус проезжает так, словно идет в натяг, словно пространство сгустилось, — приходится упираться большим лбом. Трамваи едут сосредоточенно и негромко дребезжат на поворотах, бережливо относясь к своему железному тулову.

Иное дело — весна.

Тогда очень много воды, машины проезжают по ней, такой шумной, прохожие ругаются вслед машинам, всех хорошо слышно, воздух пуст и неприятно гол на вкус, в горле нехорошо першит. Трамваи ведут себя развязно и грозят осыпаться. Сосед за стеной кашляет так гулко, словно он медведь, проснувшийся в ледяной луже — пропустил дни, когда таяли снега. Вышел из берлоги, худой, всклокоченный, неприятный, — а там его злые и пьяные дембеля избили — по почкам, по легким, по хребтине. Вот так кашляет сосед, убил бы его.

К середине весны воздух становится прозрачен и мягок до неприличия, чувствуешь себя распустившейся почкой, нежность застит рассудок, даже тошно становится.

Мир преисполнен звуками на исходе весны, кажется, что к лету просто оглохнешь. Но ничего — привыкаешь. Утренние птицы — воробьи, скажем… дворовые собаки, а также их подросшие щенки… пьяные песни, музыка из открытых машин — всего так много, что сил нет разобрать гам на составные части. Живешь в этом гаме, удивляясь иногда вдруг возникшей тишине. И та обманчива. Обязательно кто-то жужжит в уголке, если прислушаться.

И вот осень… Осенью, осени, осеннее…

Сырое, осклизлое, сырое, серое. Пошумят поначалу школьники, а потом все глуше, все глуше… Пока дворник не заскребет лопатой.

Выпил еще. Подержал бутылку перед глазами и, подумав, глотнул опять, раза три, задыхаясь, в полную глотку. Все, убит.

Саша заснул.

Лежал недвижный, дышал тяжело, лоб горячий, потный, ступни ледяные, тоже потные.

За несколько секунд до пробуждения побежал, побежал к судье, стремясь настичь его. Никак не мог добежать, очень медленно получалось.

…Вышел на кухню, когда проснулся. Мама сидит, пригорюнившись. Бутылки его выстроились в рядок, все три почему-то. Саша смотрел на них какое-то время, прищурившись от света. Догадался, наконец, что мать заходила к нему в комнату, проверяла, как спит сынок, приметила его нычку, забрала все.

— Есть хочу, — сказал сипло.

Сам пить хотел.

— Компот есть? — спросил. — А лучше рассол… О, рассольчик.

Присосался к банке.

— Сушняк, — пояснил.

— Ты зачем пьешь-то? — спросила мать. — Не пил, не пил, и вот тебе… Как папа хочешь быть?

— Всё, мам, всё, не буду больше, — просипел Саша. Ему отчего-то было не стыдно. Оттого, наверное, что он точно знал: пьяницей не станет. Ну, выпил, и что?