И пожнут бурю - Дмитрий Кольцов

Он был жив, дышал, однако находился без сознания и доселе ни разу не выходил из забытья. На его лбу бесконечно менялись холодные компрессы, а в вены на руках кололся морфин в максимально допустимых дозах. Шея и ноги его постоянно обтирались мазями, снимавшими отечность. В глаза закапывались особые капли, борющиеся с раздражением. Голова его находилась на некотором возвышении, на четырех небольших подушках. Незадолго до этого Буайяру был поставлен диагноз «апоплексический удар», что означало его неминуемую гибель, если не предпринять никаких срочных мер. А какие срочные меры существовали в девятнадцатом веке? Кроме вышеперечисленных, ему туго стянули ноги повязками, раз в несколько часов ставили соленую клизму. Также перед тем, как колоть морфин, попеременно пускали кровь из обеих рук, надеясь ослабить сильнейшее кровяное давление, возникшее внутри черепной коробки. В эффективности данных мер резонно было бы засомневаться, однако ничего иного доктора предложить не могли. Не могли они и быть уверенными в том, что со стариком не случится еще один удар, или даже несколько. Дышал он очень отрывисто, часто меняя темп и глубину вдохов, что заставляло врачей дежурить над телом круглые сутки. Предсказать, что будет дальше, не осмеливался никто, даже Герман, назначавший и контролировавший лечение. А потому оставалось надеяться на милость Господа, и на стойкость и желание жить у самого Буайяра.

Моррейну позволили пройти в спальню старика, но непосредственно к кровати его не допустили, опасаясь возможного заражения организма больного грязью и пылью, что принес на своей одежде Алекс. Алексу же было неприятно, что его, первого помощника главного циркового врача, не подпускают к беспомощному человеку, для которого любая помощь могла бы стать спасительной, в особенности, если ее мог оказать выпускник лучшего английского университета, как думал о себе он сам. Моррейн, тем не менее, смог разглядеть лицо Буайяра. Оно было бледно-желтого цвета, опухшее, обезображенное близостью смерти. Губы, окруженные седыми бородой и усами, небритыми и неопрятными, потрескались и иссохли. Несмотря на общую отечность лица, щеки впали, что придавало Буайяру вид трупа с натянутой кожей. Впрочем, это определение недалеко от истины. Отведя взгляд в сторону, Алекс обратил внимание на дежурного санитара, стоявшего в уголке. Он поинтересовался у него, не посещал ли кто-нибудь шпрехшталмейстера в последнее время. Санитар ответил, что из посетителей в шатре бывали Марин Сеньер, месье Фельон, а также комиссар Обье. Словам о визите Обье Алекс не на шутку удивился. Поблагодарив санитара, он еще раз бросил взгляд на Буайяра и после этого покинул шатер, направившись к Герману.

Герман в это время заполнял личное дело Мариуса Дурре. Такие дела, являвшиеся своеобразными медицинскими картами, заводились на каждого человека, хоть раз воспользовавшегося услугами лазарета. В этот момент в шатер вошел Мартин. Ему, как и всем другим артистам, было очень интересно и важно узнать, в каком сейчас состоянии пребывал Буайяр.

– А, это ты, Мартин, – обратился Герман, завидев молодого человека. – С чем пожаловал? На вид выглядишь здоровым.

– Здравствуй, отец, – сказал Мартин и подошел ближе. – Пока наш цирк не открылся, мне захотелось навестить тебя. Скажи, как себя сейчас чувствует месье Буайяр?

Герман оторвался от работы и положил перо на стол. Сняв с носа пенсне, сдавливавшее переносицу, он ответил сыну:

– Хозяин настрого запретил мне рассказывать о состоянии Буайяра, однако я скажу тебе правду. Никакого смысла что-то утаивать и скрывать я не вижу. Он очень слаб, еще ни разу не открыл глаза, не пошевельнул и пальцем. Его душа сейчас вверена Господу, и только ему одному. Единственное, что можем сделать мы – так это облегчить его нахождение в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Однако, когда он очнется и очнется ли – вопрос, ответа на который у меня, к сожалению, не имеется.

– Что же это получается, – схватившись за живот, промолвил Мартин, – вся власть к Фельону перейдет?

– Учитывая, что сейчас именно он замещает Буайяра на обеих его должностях – это наиболее вероятно, – ответил Герман. – А ты только ради этого пришел ко мне? Не лги, Мартин. Ты слишком редко меня навещаешь, чтобы интересоваться состоянием здоровья постороннего человека. Зачем еще ты пришел?

Мартин немного смутился. Он сел на стул, стоявший рядом, и стал рассказывать отцу о своих последних достижениях. Рассказал о том, каких успехов достиг в Большом шапито, что научился исполнять трюки на большей высоте и пр. Поначалу Герман слушал вдумчиво, улыбался, внутренне гордился за сына. Однако, когда невзначай Мартин упомянул, что Иштван стал для него самым близким другом, выражение лица Скотта резко изменилось. Его охватила гримаса недовольства и злобы. Мартин вмиг это заметил и прекратил свой рассказ.

– Отец? – спросил он. – Что-то случилось?

Герман не сдержался бросил пенсне в угол, напугав сына.

– Случилось? – дико прорычал Скотт. – Ты говоришь мне о том, что водишь дружбу с каким-то цыганским отребьем, и смеешь интересоваться, что случилось? Я же тебе не один раз говорил, Мартин! Предупреждал – не якшайся со всякими полукровками, наподобие этого недомерка! Ты – носитель древней кельтской фамилии, чистокровный ирландец и мой наследник. Тебе не пристало заводить дружбу с брошенным цыганом, рожденным венгерской проституткой!

– Хватит! – крикнул Мартин. – Что ты такое говоришь, отец? Откуда в тебе столько ненависти? Откуда такая жестокость? Как ты можешь так презрительно отзываться об Иштване? Ты говоришь о чистоте крови и древности, однако сам изменил и имя, и фамилию. Зачем, отец? Или же… вовсе не отец ты мне? Потому что я не могу происходить от столь жестокого и злого человека.

– Замолчи! – Герман встал со стула и ударил Мартина по лицу. – Ты стал слишком дерзок и вольнодумен, пора снова заняться твоим воспитанием. Я запрещаю тебе даже видеться с этим грязным бунтовщиком!

Мартин изумленно посмотрел на отца.

– Да, я уже знаю о том, что произошло только что, – неодобрительно сказал Герман. – Твой добрый друг попытался оспорить решение самого Хозяина и отделался лишь ударом в живот и лишением гонорара на месяц! Пусть теперь молитвы читает в честь нашего директора! А ты – неблагодарный слабак – иди к себе и готовься к выступлениям, цирк открывается через сорок минут.

Ничего не ответив, полный обидой и расстроенный, Мартин быстро ушел. Герман устало вздохнул и снова занял свое рабочее место, как из соседней комнаты послышался громкий отчаянный стон. «А месье Дурре гораздо выносливее, чем я предполагал», – подумал доктор Скотт и прошел в ту самую комнату, чтобы довершить дело, которое, как оказалось, не было выполнено до конца.

Как Герман и сказал, ворота цирка отворились для посетителей ровно через