Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

Играли они далеко не только церковную музыку, да и церковная была крайне необычная. Джек со своими канадскими корнями узнал мелодию Леонарда Коэна "Если ты захочешь" — он впервые слышал ее в переложении для органа и виолончели. Американский опыт позволил ему узнать Ван Моррисона, "Когда Бог озаряет меня своим светом". Ханнеле и Ритва играли блестяще, даже Джек сразу понял, что совместное исполнение для них — сродни дыханию. Он очень зауважал их — хотя бы за то, что они сумели пережить травму, нанесенную им мамой, и остаться вместе.

При Джеке они отрепетировали и две традиционные вещи — "Воспоем славу Иисусу" и "Приди, приди, Иммануил". "Иммануил" — гимн для Рождественского поста, особенно популярный в англиканской и шотландской традиции, но вовсе не в финской; так потом объяснили Джеку Ханнеле и Ритва. Просто оба гимна очень любил Уильям.

— Он им нас и научил, — сказала Ритва. — Нам плевать, что сейчас не ноябрь.

Они отправились пить чай в просторную уютную квартиру Ханнеле и Ритвы, располагавшуюся в одном из домов-близнецов близ церкви. Девушки соединили в одну две квартиры, оттуда открывался вид на купол Церкви в скале. Как и церковь, квартира была обставлена по-современному — почти не было мебели, по стенам черно-белые фотографии в металлических рамках. Обе женщины вели себя весело и дружелюбно. В свои почти пятьдесят лет они не пугали Джека, хотя в четыре года он их очень боялся.

— Ты — первая женщина, у которой я видел небритые подмышки, — сказал Джек Ханнеле. Он умолчал, что помнит цвет тех волос — тоже русые, но темнее, чем у нее на голове, и про родимое пятно у пупка.

Ханнеле рассмеялась:

— Обычно все запоминают родимое пятно, а не подмышки, Джек.

— Пятно я тоже помню, — сказал он.

Ритва не изменилась — такая же невысокая и пухлая, длинноволосая, красивая, она носила исключительно черное, как и тогда.

— Я помню, как ты заснул и как до этого изо всех сил пытался не заснуть! — сказала она ему.

Он объяснил им, что думал тогда, будто они пришли к Алисе за разбитым сердцем потому, что спали с папой.

— С Уильямом?! — воскликнула Ханнеле и пролила чай. Ритва едва не свалилась под стол со смеху.

Этим двум лесбиянкам было так хорошо друг с другом, что они без задней мысли флиртовали и с Джеком, и с другими юношами — они были совершенно уверены, что их никак нельзя понять превратно.

— Впрочем, что я удивляюсь, — сказала Ханнеле. — Уильям ведь говорил нам, что твоя мать способна внушить тебе что угодно, любую ложь. Ритва и я, надо сказать, ее недооценили — она была готова зайти очень далеко.

Ханнеле объяснила, что их роман с Ритвой тогда только начинался и они не давали друг другу никаких обещаний, и вот тогда-то с ними и встретилась Алиса; девушки решили, что переспят с нею в качестве эксперимента, проверят свою любовь на прочность.

— Джек, это был 1970 год, — сказала Ритва, — мы с Ханнеле были еще очень молоды, в таком возрасте думаешь, что любые отношения можно рассматривать как эксперимент.

Уильям предупредил их, какая опасность исходит от Алисы, он рассказал им про нее все. Но девушки решили, что если изменят друг другу "на пару", то их чувства не пострадают.

— Мы даже представить не могли, как нам будет больно, — сказала Ханнеле Джеку. — Поэтому мы решили хорошенько отплатить твоей мамаше. Наша татуировка — символ нашей неверности друг другу, ран, которые мы друг другу нанесли; мы сделали ее с тем, чтобы никогда больше друг другу не изменять, чтобы помнить о том, в какую цену нам обошлась ночь с твоей матерью. А еще мы дали ей понять, что мы "бравые девицы", что нам хватит смелости и наглости переспать с кем хочешь — даже с Уильямом.

— Разумеется, мы ни за что не стали бы спать с ним, Джек; надо сказать, Уильям тоже ни за что не стал бы спать с нами, — сказала Ритва. — Но твоя мать — ее выворачивало наизнанку от одного вида женщины, с которой твой папа мог бы спать; нам не составило труда убедить ее, что мы девчонки совершенно свободные и нам все по плечу.

— Мы даже с тобой флиртовали, Джек, чтобы сильнее ее позлить, — призналась Ханнеле.

— Я помню, — ответил он.

Заказанное сердце было разорвано пополам вертикально, половинки были вытатуированы у девушек на левой груди.

"Джек, у тебя такие ресницы, что умереть можно!" — сказала ему тогда Ханнеле. Под одеялом ее длинные пальцы забрались под пижамную куртку Джека и стали щекотать ему животик. Она легла рядом с ним, и Джек почти поцеловал ее.

"Так, Джек, а ну спи давай", — сказала мама.

— А что за история с выражением "сладких снов"? — спросил Джек.

Темнело, свет изнутри церкви пробивался через окна в куполе, казалось, это огонь бушует под скорлупой яйца. Джек думал, что "сладкие сны" как-то связаны с папой, наверное, он эти слова говорил своим женщинам.

— Эй, ему уже не четыре, — сказала Ритва Ханнеле, а та все качала головой. — Брось, скажи ему.

— Эти слова говорила нам твоя мама перед тем, как целовать нас там, ну, ты понял, — сказала Ханнеле, отведя взгляд.

— Вот оно что.

"Сладких тебе снов, — сказала Ритва и поцеловала его. — Вы разве не так говорите у себя в Англии?" — спросила она у Алисы.

"Когда как", — ответила Алиса, и бравый свист Ханнеле на миг замолк, будто боль от уколов в грудь и в кожу над ребрами внезапно стала ей невыносима. Но она же бравая девушка, решил Джек, так что дело тут не в иглах, а именно в "сладких снах". Да уж, хорошенькая тема, вот уж точно "не при Джеке"!

Он рассказал Ханнеле и Ритве про "брак" мамы с Лесли Оустлер — возможно, за это время у Алисы были и романчики на стороне, может, и с мужчинами, но на всю жизнь она осталась с женщиной. Джек хотел узнать, удивляет ли их это.

Девушки переглянулись и пожали плечами.

— Знаешь, Джек, для твоей мамы не существовало запретов только в одном — если она знала, что некое действие способно как-либо задеть твоего отца, она его совершала. Тут она была готова буквально на все, — сказала Ритва.

— После Уильяма, я думаю, Алисе стало плевать, с кем она спит, — продолжила Ханнеле, — с женщинами, с мужчинами, с детьми.

На фотографиях были изображены почти исключительно Ханнеле и Ритва, часто с инструментами. Вот Ритва сидит за мануалом в Иоханнексенкиркко, куда Джек ходил с мамой (после сильного снегопада, как запомнилось ему), а по бокам — ее учителя, Кари Ваара, непричесанный органист, и изящный, красивый молодой человек с тонкими губами и волосами до плеч, с лицом, какое впору любой красавице.

— Это мой отец? — спросил Джек Ритву, указав на снимок. Уильям выглядел точно так же, как тем вечером в отеле "Бристоль".

— Кто же еще, — сказала Ритва. — Ты что, никогда не видел папиных фотографий?

— Ритва, о чем ты говоришь! — вмешалась Ханнеле. — Ты же знала Алису, неужели ты думаешь, она хранила для Джека семейный альбом?

Джек оказался решительно не готов вот к чему — к тому, как молодо папа выглядит (впрочем, это всегда немного странно — смотреть на фотографии родителей, где им меньше лет, чем тебе). В 1970 году в Хельсинки Уильяму Бернсу было тридцать один, то есть на пару лет меньше, чем Джеку сейчас. И еще Джек не готов был увидеть такое невозможное сходство между собой и отцом — если не знать, что это Уильям, можно подумать, на фотографии изображен Джек.

Разумеется, рядом с Ритвой и Кари Ваарой Уильям выглядел коротышкой — невысокий, атлетичный мужчина с немного женственным лицом, с длинными пальцами, как это обычно у органистов; вот у Джека другие пальцы — мамины, короткие, как бы квадратные, и маленькие ладони.

Уильям был одет в белую рубашку с длинными рукавами и открытым воротом, за его спиной возвышались трубы валькеровского органа. Джек спросил Ханнеле и Ритву про папины татуировки.

— Мы никогда их не видели, — ответили девушки.

В спальне он просмотрел черно-белые фотографии их татуировок — только обнаженные груди и больше ничего и половинки сердец. Ну хоть татуировки Джек запомнил правильно, правда, на фотографии у Ханнеле бритые подмышки, а родимое пятно она закрыла рукой.

Он удивился, увидев, что у них есть и другие татуировки. У Ханнеле на бедре были ноты, а у Ритвы — такие же, только побольше, на ягодице. Как и фотографии половинок сердец, это были крупные планы; но девушки были так не похожи друг на друга, что Джек без труда узнал, кто из них кто.

— А что за музыка? — спросил Джек.

— Мы ее играли сегодня, тебя еще не было, — сказала Ритва. — Это еще один гимн, которому нас научил Уильям, он его играл в старом соборе Святого Павла.

— "О сладость Тела Твоего", вот как он называется, — сказала Ханнеле и стала напевать. — Я только мелодию знаю, слов нам твой папа не записал.

Мелодия показалась Джеку знакомой, наверное, он слышал ее или даже пел в Св. Хильде. Еще он помнил, что мама пела этот гимн в Амстердаме в квартале красных фонарей. Если папа играл его в Шотландии, значит, он или англиканский, или шотландский епископальный.