Покуда я тебя не обрету - Джон Ирвинг

— Кто эта девушка?

— Моя сестра, актриса, — сказала Ингрид, — не кинозвезда, но в Норвегии знаменита, играет в театре. Я убедила твоего папу взять ее с собой. Я думала, это будет отличный урок твоей мамаше — она все время говорила ему, когда он сможет тебя увидеть, что он должен для этого делать, словом, командовала им, как хотела. Она даже указывала ему, кого с собой приводить!

— Я знаю.

— Ну вот я и подговорила его взять с собой мою сестру и разыграть спектакль, словно она по уши влюблена в Уильяма. Я им сказала: "Пусть эта шлюха думает, что вы влюблены! Пусть она думает, что вся ложь, которой она до отвала кормит Джека, стала правдой!" Но тут ты взял и подошел к ним, они не знали, что делать. Разумеется, у твоей мамы началась истерика, и она тебя увела. Она всегда тебя уводила.

— Так и есть, — сказал Джек.

— Твой папа сказал мне: "Возможно, прощение лучший метод, Ингрид". Но я возразила ему, что против Алисы методов нет, ее ничем не проймешь. Ведь ты так и не пронял ее, Джек?

— Нет, против нее нет приема.

— Твой папа сказал мне: "Ингрид, Господь желает, чтобы мы прощали друг друга". В этой фразе заключено все, что я знаю про его религиозность, Джек.

За окном стемнело, в Стенспаркене стало безлюдно, единственным светом в квартире оставалась свеча на столе.

— Джек, гляди, как темно, — шепнула ему на ухо Ингрид, — для меня ты все тот же маленький мальчик. Я не могу отпустить тебя одного домой в такой час.

У нее был такой тон, словно это — еще одно нетрудное решение, каких масса в ее квартире. Тут все решения принимались без труда.

Целоваться с Ингрид Амундсен было легко, почти как с любой другой женщиной; правда, она, когда глотала, издавала какой-то странный звук, но Джеку он не показался неприятным. Джек гладил татуировку на груди у Ингрид, "неправильную" работу своей матери, там, где ее с такой радостью трогали дети.

Грудей у Ингрид считай что не было, а синие вены на руках ярко просвечивали сквозь почти золотистую кожу — точно так, как он помнил. Еще одна вена начиналась у горла и спускалась между ее крошечных грудей; она пульсировала, словно там у нее под кожей жил какой-то зверек. Наверное, он-то и мешал ей говорить по-человечески. Вены Джек запомнил без ошибок.

— Я часто думала, кто из нас был сильнее травмирован, но ведь в итоге мы с тобой получились нормальные, правда? — спросила Джека Ингрид; ее голос в этот миг показался ему ужасным.

— Да, наверное, — сказал Джек; он совсем не чувствовал себя нормальным, а как себя чувствует Ингрид, не мог сказать. Вокруг нее существовала некая аура грусти, с которой она смирилась. Нетрудно представить, какое впечатление она поначалу производит на окружающих и как от этого страдает. Джек даже разозлился на ее сына — почему он уехал в этот Берген, что, не мог остаться в Осло с матерью?

И однако жизнь Ингрид, ее цельность, ее здоровье — несмотря на затрудненную речь, она не калека, а нормальный человек, так ему казалось — привлекала Джека куда больше, чем жизнь Андреаса Брейвика, уж какая она у него там была. Слова Андреаса — мол, Ингрид ни в чем не сумела добиться успеха — показались теперь Джеку заносчивыми, высокомерными (не говоря уж о том, что он попросту не прав). Она такая красивая женщина, несмотря ни на что; Алисе не составило труда заставить Джека поверить, что Ингрид и Уильям любовники (но какой мужчина отказался бы стать любовником Ингрид?).

— Конечно, нигде твоему папе уже не было так плохо, как в Колене, — сказала Ингрид, — но проблемы с твоей мамашей никак не хотели решаться. Во всяком случае, в Хельсинки эта история не закончилась. Алиса там из кожи вон лезла, только бы побольнее его задеть; но она не сумела добиться желаемого. У меня такое впечатление, что в Хельсинки у твоей матери начал кончаться бензин.

Джек был того же мнения.

— А что произошло в Хельсинки?

— Я всего не знаю, Джек. Алиса попробовала разрушить одну пару, это были две лесбиянки, но потерпела неудачу. Они обе переспали с ней, с удовольствием, наверное (а может, и нет), но остались друг с другом!

— А что это за женщины?

— Студентки из музыкального училища, ученицы твоего отца, лучшие, как и я с Андреасом. Одна из них играла на органе, другая — на виолончели.

— Ритва и Ханнеле — лесбиянки? — сделал круглые глаза Джек.

— Имена знакомые, — сказала Ингрид, — но дело не в них; главное — твоя мать не получила, чего хотела. Но и папа твой тоже.

— Ты поддерживала с ним связь?

— Да, пока он не переехал в Амстердам, — ответила Ингрид. — Оттуда он мне уже не писал, и я ничего не знала. После Хельсинки я потеряла его след.

Поцелуи стали увлекательнее, с речью у нее и правда проблемы, но что касается поцелуев — никаких! Что-то, правда, не так во рту — что-то у нее там дрожит, может, последствия травмы или чего-то в этом роде, в общем, не важно, главное, эта дрожь возбуждала Джека.

Наверное, не время ее сейчас спрашивать, но тут в голову Джеку пришла мысль — она же переписывалась с папой, пусть и только пока он жил в Хельсинки. Может, за этим что-то кроется?

— Ингрид, у вас с папой что-то было? В романтическом смысле, я имею в виду?

— Какой плохой мальчик! Как ты можешь задавать такие вопросы даме! — расхохоталась Ингрид. — Твой папа был красавец и милый человек, но не мой тип. Для начала слишком мал ростом.

— Ниже меня?

— Немного ниже, но не сильно. Разумеется, в положении лежа у меня с ним ничего не было! — снова рассмеялась она и схватила Джека за пенис; этот "жест" он давно научился воспринимать как знак, что собеседнице надоел данный конкретный разговор и она хочет, так сказать, сменить тему.

— Значит, я тоже не твой тип? — спросил он.

Она все смеялась — самый естественный звук, который она способна воспроизвести (не считая игры на пианино).

— У меня свои причины спать с тобой, Джек, — только и сказала она ему.

— Какие же?

— Я тебе скажу, но сначала мы займемся любовью — один раз, а потом второй, третий, и так до бесконечности; вот после этого я тебе скажу, обещаю.

В ее голосе звучали страсть и нетерпение. Джек начал с того, что поцеловал ее татуировку, это ей очень понравилось.

Утром он разбудил ее, снова поцеловав татуировку; как на нее ни смотри, кажется, будто она истекает кровью. Ингрид, не открывая глаз, улыбнулась.

— Да-да, продолжай, — сказала она, Джек продолжил. — Если будешь целовать меня там, я расскажу тебе, каким представляю себе ад.

Тут она распахнула глаза — видимо, ад это такая тема, что просыпаешься. Джек, конечно, целовал ее, как она просила.

— Если ты делаешь людям больно, если ты делаешь это сознательно, то попадаешь в ад, — сказала Ингрид. — А в аду тебя заставляют смотреть на людей, которым ты сделал больно, ну, на тех, кто еще живы. А если вдруг два человека из тех, кого ты ранил, встречаются, то ты видишь их особенно четко. Но слышать их не можешь! Потому что в аду все глухи. Ты вынужден смотреть на людей, которых пытал, но не слышишь, что они говорят. Но поскольку ты в аду, а не где-нибудь, то ты думаешь, конечно, что они говорят о тебе — ты только на это и способен, воображать, что они про тебя говорят, но глаз оторвать от них у тебя нет сил. А теперь целуй меня еще, целуй везде!

Джек расцеловал ее везде, как она просила, они снова занялись любовью.

— Да, Джек, какую же бессонную ночку мы организовали твоей мамаше, — сказала Ингрид. — Она не сомкнула глаз, все смотрела.

Джек снова заснул, а проснулся под негромкие звуки фортепиано; в квартире пахло кофе. Он вылез из кровати и прошел в гостиную, там за пианино сидела обнаженная Ингрид.

— Хорошо вот так просыпаться, а? — спросила она, не оборачиваясь.

— Еще бы!

— Теперь нам надо одеться, а потом ты уходишь. У меня скоро первый ученик.

— Хорошо, — сказал Джек и собрался в ванную.

— Но сначала поцелуй меня, пока эта шлюха смотрит, — сказала Ингрид.

Джек мало что знал о религии. Видимо, его папа и правда был из тех, кто прощает. Ингрид My, ныне Амундсен, — из тех, кто прощать не собирается; она не простила ни Андреаса Брейвика, ни Алису. Целуя Ингрид в губы, Джек подумал, что он тоже не из тех, кто любит прощать.

А в это время Алиса горела в аду и смотрела на них, видимо очень жалея, что сделала Ингрид не ту татуировку; по крайней мере, так думал Джек Бернс.

Глава 29. Правда

Настоящей Финляндии Джек не увидел; он прилетел поздно вечером и путь из аэропорта в Хельсинки преодолел в кромешной тьме. Стоял апрель, но было холодно, и будь температура на градус-другой ниже, вместо дождя шел бы снег. Он остановился в отеле "Торни"; вестибюль второго этажа показался ему незнакомым — большой круглый зал, совсем непохожий на располагавшийся здесь некогда Американский бар, где, как помнил Джек, сидела разнообразная молодежь и кое-какие бравые девчонки. Старинный лифт был на месте — когда-то он "временно не работал", а ныне услужливо бегал вверх-вниз по первому требованию.