Чудо - Эмма Донохью

Отступив назад, Либ споткнулась обо что-то белое. Блюдце, край которого высовывался из-под буфета. Какая беспечная прислуга! Либ подняла блюдце, и из него пролилась жидкость, замочив ей манжету. Фыркнув, она отнесла блюдце к столу.

Только теперь до нее дошло. Либ лизнула мокрую руку – безошибочный вкус молока. Стало быть, великая притворщица не выдумывает особых сложностей. Нет нужды доставать яйцо, когда для нее приготовлено блюдце молока, которое она, как собака, вылакает в темноте.

Либ испытывала скорее разочарование, чем триумф. Чтобы обнаружить такое, вряд ли нужна обученная медсестра. Похоже, ее работа окончена и еще до восхода солнца она отправится в повозке на железнодорожную станцию.

Дверь со скрипом открылась, и Либ резко обернулась, словно это ей приходится что-то прятать.

– Миссис О’Доннелл…

Ирландка приняла обвинение за приветствие.

– С добрым утром, миссис Райт. Надеюсь, вы выспались?

За ее спиной стояла Китти, согнувшись под тяжестью двух ведер.

Либ подняла блюдце – как она сейчас заметила, со щербинами в двух местах.

– Кто-то в этом доме прячет молоко под буфетом. – (Розалин О’Доннелл разомкнула обветренные губы, словно собираясь рассмеяться.) – Могу лишь предположить, что ваша дочь украдкой пьет это молоко.

– В таком случае вы предполагаете чересчур много. Нет такого фермерского дома в наших краях, в котором не оставляли бы на ночь блюдце с молоком.

– Для маленького народца, – словно дивясь невежеству англичанки, с полуулыбкой проговорила Китти. – А иначе они обидятся и станут ругаться.

– Вы полагаете, я поверю, что молоко для фей?

Розалин О’Доннелл сложила на груди костистые руки:

– Верьте, во что вам угодно. Капля молока никому не навредит.

Либ лихорадочно соображала. Обе – хозяйка и прислуга – могут и не сообразить, почему молоко было под буфетом. Хотя это еще не значит, что Анна О’Доннелл четыре месяца кряду не пила по ночам из блюдца для фей.

Наклонившись, Китти открыла низ буфета:

– А ну, кыш отсюда! В траве полно слизней. – И она принялась подолом подгонять куриц к двери.

Открылась дверь спальни, и выглянула монахиня, говоря, как обычно, шепотом:

– Что-то случилось?

– Ничего не случилось, – ответила Либ, не желая говорить о своих подозрениях. – Как прошла ночь?

– Спокойно, слава Богу.

То есть сестра Майкл не поймала девочку за едой. Но насколько она старалась, веруя в то, что неисповедимы пути Господни? Либ пока не могла уразуметь, будет толк от монахини или она станет лишь помехой.

Миссис О’Доннеллл сняла с огня котелок. Взяв швабру, Китти принялась выметать из буфета к двери зеленоватый куриный помет.

Монахиня вновь исчезла в спальне, оставив дверь приоткрытой.

Либ как раз снимала плащ, когда со двора вошел с охапкой торфа Малахия О’Доннелл.

– Миссис Райт…

– Мистер О’Доннелл…

Он свалил торф у огня, потом повернулся, чтобы уйти.

Либ не забыла спросить его:

– Скажите, есть тут где-нибудь напольные весы, чтобы я взвесила Анну?

– Нет.

– Тогда как же вы взвешиваете скот?

Малаки почесал багровый нос:

– На глазок, думаю.

Из спальни послышался детский голос.

– Она уже проснулась? – с просиявшим лицом спросил отец.

Пройдя мимо него, миссис О’Доннелл вошла к дочери в тот момент, когда оттуда вышла с сумкой сестра Майкл.

Либ двинулась вслед за матерью, однако отец поднял руку:

– Вы хотели спросить… еще о чем-то.

– Разве?

Либ уже следовало находиться рядом с ребенком, чтобы не было промежутка между сменой одной сестры и следующей. Но она не могла взять и уйти во время разговора.

– О стенах. Китти сказала, вы спрашивали про них.

– О стенах, да.

– Туда кладут немного… навоза вперемешку с глиной. А для связывания – вереск и шерсть, – сказал Малахия О’Доннелл.

– Шерсть – неужели?

Либ скосила глаза в сторону спальни. Может ли этот явно находчивый мужик быть подсадной уткой? Могла ли его жена зачерпнуть немного еды из котелка, прежде чем метнуться в спальню к дочери?

– И кровь, и капля пахты, – добавил он.

Либ уставилась на него. Кровь и пахта – как приношение на некий примитивный алтарь.

Когда Либ наконец попала в спальню, то нашла там Розалин О’Доннелл, сидящую на маленькой кровати, и Анну на коленях подле матери. За это время девочка вполне успела бы проглотить пару лепешек. Либ кляла себя за нелепую вежливость, которая заставила ее болтать с фермером. А также и монахиню за то, что так быстро улизнула. Учитывая, что накануне вечером Либ осталась на чтение молитв, неужели монахиня не могла задержаться утром на минуту? И более того, та должна была дать Либ, как более опытной медсестре, полный отчет о ночной смене.

Анна говорила тихим, но ясным голосом. Непохоже было, что она минуту назад запихивала в себя еду.

– Он пребывает во мне, а я пребываю в Нем.

Эти строчки напоминали стихи, но, зная ребенка, можно было догадаться, что это Священное Писание.

Мать не молилась, а лишь кивала, как обожатель на балконе.

– Миссис О’Доннелл, – обратилась к ней Либ.

Розалин О’Доннелл приложила палец к сухим губам.

– Вы не должны здесь находиться, – сказала Либ.

– Неужели мне нельзя поздороваться с Анной? – Розалин О’Доннелл наклонила голову набок.

Анна с непроницаемым лицом и виду не подала, что слышит.

– Только не так, – с расстановкой произнесла Либ, – без одной из сестер. Вы не должны врываться в комнату Анны раньше нас или иметь доступ к ее вещам.

Ирландка поднялась с упрямым видом:

– И какая мать не захочет помолиться с собственным дорогим чадом?

– Вы, безусловно, вправе приветствовать ее утром и вечером. Это все для вашего блага, вашего и мистера О’Доннелла, – добавила Либ, чтобы смягчить последующие слова. – Но вы ведь хотите доказать свою непричастность к каким бы то ни было уловкам?

Вместо ответа Розалин О’Доннелл фыркнула. Выходя, она бросила через плечо:

– Завтрак в девять.

Оставалось еще почти четыре часа. Либ очень хотелось есть. Но на фермах свой распорядок дня. Надо было утром попросить хоть что-то у прислуги Райан в пабе – хотя бы корку хлеба.

В школе Либ с сестрой всегда испытывали голод. Это было время, когда они хорошо ладили – общие для двух узниц чувства, как поняла сейчас Либ. Умеренность в еде считалась в особенности благотворной для девочек, потому что нормализует пищеварение и воспитывает характер. Либ полагала, что у нее достаточно самообладания, но чувство голода отвлекало, заставляя думать только о еде. Поэтому во взрослой жизни она старалась никогда не пропускать приема пищи.

Анна перекрестилась и поднялась с колен:

– С добрым утром, миссис Райт.

Либ рассматривала девочку с недовольством, смешанным с уважением:

– С добрым утром, Анна.

Даже если девочка съела или выпила что-то во время дежурства монахини или только что с матерью, этого было не много – самое большее кусок со вчерашнего утра.

– Как прошла ночь?

Либ достала свою записную книжку.

– Ложусь я, сплю и встаю, – снова перекрестившись и сняв ночной колпак, процитировала Анна, – ибо Господь защищает меня.

– Отлично, – произнесла Либ, не зная, что еще сказать.

Она заметила внутри колпака много выпавших волос.

Девочка расстегнула ночную рубашку, приспустила ее и завязала рукава вокруг пояса. Странная диспропорция между худыми плечами и пухлыми запястьями и кистями, между узкой грудью и раздутым животом. Потом она ополоснулась водой из таза.

– Пусть лицо твое засияет… – еле слышно проговорила она, после чего, дрожа, вытерлась.

Либ вытащила из-под кровати пустой ночной горшок:

– Ты пользовалась им, девочка?

Анна кивнула:

– Сестра отдала его Китти, чтобы вылила во дворе.

Что в нем было? Надо было спросить, но Либ не решилась.

Анна вновь натянула на плечи ночную рубашку. Потом смочила небольшую тряпицу и, засунув руку под рубашку, застенчиво протерла каждую ногу, балансируя на другой. Чтобы не упасть, она держалась за комод. Сорочка, панталоны, платье и чулки, которые она надела, были вчерашними.

Обычно Либ настаивала на ежедневной смене белья, но в такой бедной семье не чувствовала себя вправе это сделать. Перед тем как начать осмотр девочки, она развесила простыни и одеяло на спинке кровати для проветривания.

Вторник, 9 августа, 5:23.

Выпила одну чайную ложку воды.

Пульс: 95 ударов в минуту.

Дыхание: 16 вдохов в минуту.

Температура нормальная.

Всегда было сложно оценить температуру. Это зависело от того, теплей или холодней были в тот момент пальцы медсестры, чем подмышка пациента.