Чудо - Эмма Донохью

– Я не знакома со вторым и третьим.

– Думаю, это вариации на тему каменного круга. – Он скорчил гримасу.

– Значит, здесь все достопримечательности каменистые и круглые? – спросила Либ.

– Если не считать одной новой, – ответил Уильям Берн, – чудесная девочка, питающаяся воздухом. – (Либ насторожилась.) – Не то, что я называю реальными новостями, но мой редактор в Дублине говорит, что для августа сойдет. Однако на дороге у Маллингара моя лошадь повредила ногу, пришлось два дня ухаживать за ней, пока не поправится. А теперь, приехав сюда, я узнал, что меня не допускают в скромное жилище девочки!

Либ пришла в смятение. Вероятно, он пришел сразу после того, как О’Доннеллы получили записку от доктора. Право, если придать этому случаю больше публичности, разгорятся страсти. Надоедливое внимание газетного репортера только помешает надзору.

Либ хотелось извиниться и пойти наверх, пока Берн не наговорил чего-то еще про Анну О’Доннелл, но ей нужно было поужинать.

– Разве вы не могли оставить свою лошадь и нанять другую?

– Я боялся, если оставлю Полли, они пристрелят ее, вместо того чтобы кормить горячим пойлом из отрубей.

Либ улыбнулась, представив себе журналиста, скрючившегося у лошадиного стойла.

– Холодный прием в доме этого чудо-ребенка – настоящая катастрофа, – пожаловался Берн. – Я уже послал в газету по телеграфу язвительный отрывок, но теперь мне предстоит составить полный отчет и отослать его с ночным почтовым дилижансом.

Он всегда так словоохотлив с незнакомцами? Либ ничего не пришло в голову, как только спросить:

– Почему язвительный?

– Знаете, это ведь не говорит о порядочности семьи, если меня не пустили даже на порог из опасения, что я с первого взгляда раскушу их вундеркинда.

Это было несправедливо по отношению к О’Доннеллам, но едва ли Либ могла сказать ему, что он сейчас разговаривает с той самой особой, которая настояла на отмене посетителей. Она скользнула взглядом по его блокноту.

До чего же безгранично легковерие человека, в особенности в сочетании с провинциальным невежеством. Однако «mundus vult decipi, ergo decipiatur», то есть «если мир желает обманываться, то пусть обманывается». Так говорил Петроний[7] еще во времена Иисуса, и афоризм этот уместен и поныне.

Вошла Мэгги Райан с элем для Берна.

– Отбивные отменные, – сказал он ей.

– Перестаньте, – насмешливо ответила она, – голод – лучшая приправа.

– Я бы съела отбивную, – сказала Либ.

– Кончились, мэм. Есть баранина.

Выбора не было, и она согласилась на баранину. Потом склонилась над «Адамом Бидом», чтобы Уильям Берн не подумал засиживаться.

Когда в тот вечер в девять Либ подошла к хижине, она услышала жалобный хор молитв: «Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь».

Войдя, Либ села на трехногий табурет. Они бубнили что-то, как малые дети, перебирая четки. Голова сестры Майкл была поднята, взгляд направлен на девочку. На чем она сосредоточена – на Анне или на молитвах?

Девочка была уже в ночной рубашке. Либ наблюдала за ее губами, вновь и вновь повторяющими слова молитвы: «…ныне и в час смерти нашей. Аминь». Она поочередно останавливала взор на матери, отце, бедной кузине, стараясь угадать, кто из них этой ночью замышляет обмануть ее бдительность.

– Сестра, останетесь с нами на чашку чая? – немного погодя спросила Розалин О’Доннелл.

– Нет, миссис О’Доннелл, но премного благодарна.

Мать Анны выставляет напоказ свое благожелательное отношение к монахине, решила Либ. Разумеется, им по душе знакомая и безобидная сестра Майкл.

Розалин О’Доннелл сгребла лопаточкой в кружок тлеющие угли в очаге, потом положила туда свежие торфяные брикеты и, вновь опустившись на пятки, перекрестилась. Как только свежий торф вспыхнул, она зачерпнула из ведра золы и разбросала над пламенем, погасив его.

Либ в оцепенении размышляла о том, что время, подобно тлеющим углям, может оставаться неизменным. В этих полутемных лачугах ничего не меняется со времен друидов и не изменится никогда. Ночь темна, и я далеко от дома.

Пока монахиня надевала плащ в спальне, Либ расспросила ее о прошедшем дне.

Если верить сестре Майкл, девочка выпила три ложки воды и побывала на короткой прогулке. Никаких симптомов улучшения или ухудшения.

– Если вы заметите подозрительное поведение девочки, – шепотом спросила Либ, – надеюсь, вы сочтете это существенным фактом и расскажете мне?

Монахиня сдержанно кивнула.

Это сводило ее с ума: что они могли пропустить? И все же девочке долго не продержаться. Либ почти не сомневалась, что поймает ее нынешней ночью.

Она рискнула сказать еще одно.

– Вот вам факт. Манна небесная, – пробормотала она в ухо сестры Майкл, – я слышала, как утром Анна сказала одному посетителю, что питается манной небесной.

Монахиня еще раз еле заметно кивнула. Просто дает понять, что услышала, или подтверждает возможность подобного?

– Я подумала, вы можете знать отсылки к Библии.

– Полагаю, Исход, – наморщила лоб сестра Майкл.

– Благодарю вас. – Либ искала еще какую-нибудь общую тему, на которой можно завершить разговор. – Меня всегда озадачивало, – заговорив громче, сказала она, – почему вас, сестер ордена Милосердия, называют странствующими монахинями?

– Мы, так сказать, выходим в мир, миссис Райт. Мы следуем обычным обетам любого ордена – бедность, целомудрие, смирение, но и также четвертому, служение.

Либ никогда прежде не слышала, чтобы монахиня говорила так много.

– Какого рода служение?

Тут вмешалась Анна:

– Служение больным, бедным, невежественным.

– Крепко запомнила, дитя, – сказала монахиня. – Мы даем обет быть полезными.

Когда сестра Майкл вышла, без слов вошла Розалин О’Доннелл. Уж не отказывается ли она разговаривать с англичанкой после утренней перебранки по поводу посетителей? Розалин повернулась к Либ спиной, наклонившись, чтобы обнять хрупкую девочку. Либ слышала, как она шепчет ласковые слова, и видела, как опухшие кисти Анны опускаются вдоль туловища.

Затем женщина выпрямилась со словами:

– Пусть тебе хорошо спится сегодня, детка, и пусть тебе приснятся самые сладкие сны. Господень ангел, милый мой хранитель, кому Господь вручил свою любовь. – Она снова наклонилась, едва не касаясь лбом лба ребенка. – Пребудь в ночи рядом со мной, свети и храни, веди за собой.

– Аминь! – Девочка повторила вместе с матерью последнее слово. – Спокойной ночи, мамочка.

– Спокойной ночи, крошка.

– Доброй ночи, миссис О’Доннелл, – подчеркнуто вежливо вставила Либ.

Через несколько минут вошла горничная с лампой без абажура и поставила ее на комод. Чиркнув спичкой, она зажгла фитиль и перекрестилась.

– Вот, пожалуйста, мэм.

– Это нам очень пригодится, Китти, – сказала Либ. – Лампа была старомодной, с раздвоенным фитилем внутри конического стеклянного колпака, но свет от нее был белым. Либ принюхалась. – Это не китовое масло?

– Горючая жидкость.

– Какая?

– Не могу сказать.

Во времена бедствий нам надлежит быть мусорщиками. Сейчас Либ вновь вспомнила эти слова мисс Н. В Шкодере медсестрам приходилось рыться в кладовых в поисках хлорной извести, настойки опиума, одеял, носков, дров, муки, расчесок для вычесывания вшей… Если что-то не удавалось найти, приходилось импровизировать. Разорванные простыни становились повязками, из набитых всякой всячиной мешков сооружались матрасы. Отчаяние заставляло придумывать временные приспособления.

– Вот жестянка и ножницы для лампы, – добавила Китти. – Через шесть часов гасите фитиль, срезаете сгоревший кусок, подливаете жидкость и снова зажигаете фитиль. И опасайтесь сквозняков, как сказал парень, потому что от них сажа разлетится по комнате черным дождем!

Девочка стояла на коленях у кровати, сложив ладони для молитвы.

– Спокойной ночи, малышка, – широко зевнув, произнесла Китти и потащилась на кухню.

Либ открыла записную книжку на новой странице и взяла металлический карандаш.

Вторник, 9 августа, 21:27.

Пульс: 93 удара в минуту.

Дыхание: 14 вдохов в минуту.

Язык – без изменений.

Ее первое ночное дежурство. Либ всегда была не прочь работать в эти часы. В тишине и покое было что-то умиротворяющее. Она в последний раз провела ладонью по простыне. Поиск припрятанных объедков стал обычным делом.

Взгляд Либ упал на оштукатуренную стену, и она подумала о подмешанных туда навозе, шерсти, крови животных и пахте. Разве может такая поверхность быть чистой? Либ представила себе, как Анна лижет стену, чтобы хоть как-то насытиться, ведь есть дети, которые пригоршнями поедают землю. Но нет, от этого, несомненно, испачкался бы рот ребенка. Кроме того, с начала надзора Анна теперь никогда не остается одна. Свечи, одежда девочки, страницы ее книг, чешуйки собственной кожи – у нее не остается возможности незаметно проглотить что-то из этого.