Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поражение заговора самым существенным образом должно было изменить судьбу героев, мотивировки их отношений, саму фабулу романа. В частности, в совсем других обстоятельствах должна была вспыхнуть предсказанная сном Татьяны влюбленность в нее Онегина, по иным причинам она не могла ответить на его чувство.
Поиски нового развития романного сюжета представлены в комментариях Юрия Михайловича Лотмана как отражение размышлений поэта о собственном месте в России Николая I:
«В сознании поэта боролись две – в этот период противоположные и не находившие синтеза – тенденции. Первая из них – стремление к историзму, которое толкало Пушкина к принятию объективного хода исторических событий в том виде, в каком они даны в реальной действительности. С этих позиций требования, предъявляемые отдельной личностью к истории, третировались как „романтизм“ и „эгоизм“. Не лишенные оттенка „примирения с действительностью“ такие настроения давали, однако, мощный толчок реалистическому и историческому сознанию и определили целый ряд антиромантических выступлений в творчестве Пушкина этих лет (от „Полтавы“ и „Стансов“ до заметки о драмах Байрона). Однако пока еще подспудно, в черновиках и глубинах сознания зрела мысль о непреходящей ценности человеческой личности и о необходимости мерить исторический прогресс счастьем и правами отдельного человека. „Герой, будь прежде человек“ (1826) (VI, 411). „И нас они (домашние божества. – Ю. Л.) науке первой учат – / Чтить самого себя“ (1829) (III, 193), „Оставь герою сердце! Что же / Он будет без него? Тиран…“ (1830) (III, 253) – такова цепь высказываний, которая закономерно приведет к „Медному всаднику“ и „Капитанской дочке“.
На скрещении двух тенденций образ Онегина получал неоднозначное толкование. Очевидно, был момент, когда Пушкин собирался полностью оправдать героя. ‹…› К этому моменту размышлений Пушкина, видимо, относится работа над „Альбомом Онегина“, который должен был начинаться после XXII строфы, и над первым вариантом описания онегинской библиотеки. И альбом, и состав библиотеки должны были раскрыть перед Татьяной неожиданный, особенно после убийства Ленского, образ героя как доброго человека, который сам не догадывается о том, что он добр:
И знали ль вы до сей поры,Что просто – очень вы добры? (VI, 615)Одновременно перед ней должна была раскрыться пропасть между Онегиным и окружающим его обществом. ‹…›
В окончательном тексте седьмой главы победил другой вариант трактовки образа героя – острокритический, разоблачительный, раскрывающий его связь, а не конфликт со средой и эпохой и поверхностный эгоизм»[409].
В связи с последним утверждением этого тонкого, но не во всем бесспорного анализа поневоле вспоминается вопрос Автора своему анонимному Собеседнику из нынешней восьмой главы:
– Зачем же так неблагосклонноВы отзываетесь о нем?Этим вопросом Автор как будто реагирует на реальные суждения об Онегине в критике и в свете своего времени – точнее, на осуждение подражательности или даже бессодержательности Героя романа:
Чем нынче явится? Мельмотом,Космополитом, патриотом,Гарольдом, квакером, ханжой,Иль маской щегольнет иной,Иль просто будет добрый малой,Как вы да я, как целый свет?Впрочем, Пушкин отвергает здесь не только посторонние суждения, но и некоторые вероятности характера и судьбы Онегина, которые он сам представил поначалу модными масками, в определенных обстоятельствах способными прирасти к лицу и определять поведение Героя.
В конце строфы Автор будто напоминает Читателю, как в начале первой главы он определил «молодого повесу»:
Онегин, добрый мой приятель.Такое представление Героя привыкли воспринимать как привычный оборот речи – не более чем «давний мой приятель».
Не означают ли эти намеки Автора, что Пушкин изначально сохранял вероятность такой перипетии, когда в сюжете понадобится природная доброта Героя, которую подавляла овладевавшая им «идейная» бесчувственность?
По беловику седьмой главы (она была завершена в ноябре 1828 года), у Татьяны еще оставалась возможность разгадывать суть Евгения не только по подбору книг с отметинами на полях, но и по его альбому. Пушкин изъял «Альбом Онегина» из романа накануне первой публикации двух последних глав – в 1830-м.
Намеренно фрагментарный, этот странный дневник Героя по сей день остается загадочным: там показаны лишь детали событий и картин, но их смыслы и связи всё еще ждут расшифровки. Самыми развернутыми в «Альбоме» оказались записи о любви юного Героя к R. С. (Авроре Невы). Они открывают Татьяне и напоминают Читателю (по первой главе знающему), что Евгений «истинный был гений… в науке страсти нежной». Сама же R. С. не только «как Ангел хороша», но и умна, проницательна, независима от толков и мнений света. Вопреки предупреждениям, что она будет ненавидеть Онегина «за резкий разговор, / За легкомысленное мненье / О всем; за колкое презренье / Ко всем…», R. С. делает собственный, возможно, неожиданный для самого Героя вывод – о присущей ему доброте.
С догадкой R. C., которую Евгений не преминул записать в свой «Альбом», перекликнется в финале романа признание Татьяны, что Онегин отличается «сердцем и умом».
Поэтому трудно согласиться с мнением Юрия Михайловича, будто Пушкин оставил Герою «связь, а не конфликт… со средой» и «поверхностный эгоизм». Скорее наоборот – обнаружился новый конфликт Онегина с «Высшим светом» (так была названа в плане девятая глава романа).
Перед тем как сюжет повернется в сторону безнадежной любви Евгения, Пушкин разворачивает перед Читателем новые варианты обсуждаемой в свете сути Героя:
Предметом став суждений шумных,Несносно (согласитесь в том)Между людей благоразумныхПрослыть притворным чудаком,Или печальным сумасбродом,Иль сатаническим уродом,Иль даже Демоном моим.Тут совсем не «маски» – на фоне строфы возникают две реальные личности и три литературных героя с известной Читателю «сутью» и судьбой:
• прослывшие сумасбродами Пётр Чаадаев и грибоедовский Чацкий (прямо названный в следующей строфе);
• «Демон» юности Пушкина Александр Раевский;
• видимо, шекспировский Гамлет («притворный чудак»);
• вероятно, метьюреновский Мельмот-Скаталец («сатанический урод»)…
Смею предположить, что Автор, иронизируя над шумными и несносными суждениями благоразумных людей, перечисляет новые вероятности судьбы Онегина, которые в той или иной степени могли бы реализоваться в «Высшем свете», после того как отпали прежние вероятности, связанные с победой мятежа.
Но для чего могло в новом историческом контексте и при другой сюжетной перспективе понадобиться странствие Онегина?
Размышляя в самом начале работы о форме плана, Пушкин, безусловно, не мог не вспоминать образ странствующего по стране или миру Героя – ведь уже в первой главе есть прямые отголоски мотивов из романа Гёте о Вильгельме Мейстере и из байроновской поэмы о Чайльд-Гарольде.
Мы знаем, что Пушкин держал на литературном и социальном фоне главы запрещенное «Путешествие из Петербурга в Москву». Но если душа Александра Радищева, взглянувшего окрест, «страданиями человечества уязвлена стала», то душа Евгения Онегина, согласно раннему замыслу, в ходе странствия должна была все более хладеть, разочаровываясь и в прошлом, и в настоящем, попутно теряя и способность к состраданию.
В тексте «Странствия» осталась «реликтовая» деталь раннего замысла – дата
