Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман

Итак, замысел „Графа Нулина“ скрывает в себе исторические размышления Пушкина над ролью случайности в истории – явные следы его работы над „Борисом Годуновым“. Как исторические чтения, так и работа над этой исторической трагедией были, конечно, непосредственно связаны с злободневными событиями и вопросами».

Размышления Эйхенбаума о едином древнеримском контексте поэмы, трагедии и романа продолжил Александр Андреевич Белый в работе о «Графе Нулине»[402]:

«Чего по тем или иным причинам не сказал Б. Эйхенбаум? Того, что римская история и ее герои-тираноборцы были моделями исторической ситуации и личного поведения для будущих декабристов. Поэтому прежде всего значимым в „Лукреции“ является то, что она поставлена на эпизоде из римской истории. ‹…›

Пушкин прекрасно знал, что идея использовать сюжет „Лукреции“ для „пародирования истории“ принадлежит не ему. „Первопроходцами“ были „молодые якобинцы“, не согласные с исторической концепцией Карамзина, вычитанной ими из предисловия к „Истории государства Российского“. „Некоторые остряки за ужином переложили первые главы Тита Ливия слогом Карамзина. Римляне времен Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия. конечно, были очень смешны“ (VIII-66, курсив пушкинский). Весьма возможно, что в ней фигурировали и Публикола, и Брут, и проповедники „прелести кнута“. Эта пародия если и не навела Пушкина на мысль о пародировании исторической ставки самих пародистов, то, несомненно, могла в ней укрепить. ‹…›

…Вторым планом к „Графу Нулину“ является не пьеса Шекспира, а „римские котурны“ русских заговорщиков».

В этом важном дополнении к наблюдениям Эйхенбаума Белый почему-то сократил заметку Пушкина о Карамзине – ниже мы восстановим купюру в цитате. Пока же продолжим читать его проницательное исследование:

«Если объект пародии не Шекспир, то, может быть, и с пародированием истории тоже не все просто. Что, на первый взгляд, утверждается в „Заметке“? Что „мир и история мира“ есть цепь случайностей, а причинами революций, выхода на историческую сцену крупных фигур, подобных Катону и Кесарю, является какая-то комбинация мелких событий и „соблазнительных происшествий“? В таком виде пушкинский пассаж свидетельствовал бы, что его автор следует просветительскому взгляду на историю, которому чуждо было понимание исторической причинности. ‹…› Пушкин изучал Тацита и спорил с ним, как раз ища и уясняя себе логику истории, римской истории, в частности.

„Замысел „Графа Нулина“ скрывает в себе исторические размышления Пушкина над ролью случайности в истории“, – писал Б. Эйхенбаум. Действительно размышлял, а обмолвка в тексте поэмы, что граф прихватил из Парижа в числе прочего „ужасную книжку Гизота“, дает возможность уточнить эту роль: „Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение… Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и солнечные затмения. Но провидение не алгебра. Ум человеческий… видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения. никто не предсказал ни Наполеона, ни Полиньяка (курсив Пушкина. – А. Б.)“[403].

Эта выкладка полностью уничтожает всю цепь рассуждений о том, что „история мира“ зависит от какого-то „соблазнительного происшествия“. Отвергая крайности понимания истории как произвольного или, наоборот, „фатального“ процесса, Пушкин признает особую роль случая, называя его „орудием провидения“. Тогда пародирование истории означает пародирование случая как орудия провидения. Как это понимать?

Из параллели между современностью и римской историей, владевшей умами будущих мятежников, возможно предположение, что они слишком полагались на модель, слишком верили в успех, не считаясь с волей провидения. Эту версию придется отклонить.

В замечаниях Никиты Муравьёва на полях „Писем русского путешественника“, касающихся Французской революции, примечательна пометка к фразе Н. М. Карамзина: „Предадим, друзья мои, предадим себя во власть Провидения“. Здесь „молодой якобинец“ пишет: „Революция была, без сомнения, в его плане“. Предполагаемый переворот в России, по этой логике, тоже входил в планы Провидения. „Всякие насильственные потрясения гибельны, и каждый бунтовщик готовит себе эшафот“, – убеждал авторитетный писатель. Пометка Никиты Муравьёва – „Что ничего не доказывает“… ‹…› Эшафот не исключался. Вряд ли Пушкин не знал этих настроений. Получается, что заговорщики не давали никаких поводов для пародирования своего вмешательства в ход российской истории. Пушкин все же думал иначе. И здесь, как представляется, самым существенным образом сказались уроки, извлеченные им из чтения Шекспира.

Эволюция шекспировской исторической мысли достаточно хорошо исследована. Один из поворотов ее может помочь нам понять Пушкина. Он состоит в интересе Шекспира к внутреннему миру личности, побудительным мотивам ее действий, логике проявления данного характера в поступках. Понимание „природы“ человека дает определенные возможности предсказания исхода событий с его участием».

Вывод Александра Белого о роли «природы человека» в истории заставляет нас вернуться к цитированной им заметке Пушкина о Карамзине. Там фраза о пародии «русских якобинцев» на историю Карамзина полностью читается так:

«Римляне времен Тарквиния, не понимающие спасительной пользы самодержавия, и Брут, осуждающий на смерть своих сынов, ибо редко основатели республик славятся нежной чувствительностию, – конечно, были очень смешны» (курсив везде пушкинский. – Н. К.).

Отсутствие «нежной чувствительности» у «основателей республик» не зря подчеркнуто: Пушкина настораживала душевная хладость новых якобинцев, которые в Петербурге, Кишинёве, Каменке, Киеве планировали переворот, и он беспокоился о последствиях их хладнокровия при переустройстве России. Поэта волновало и их высмеивание чувствительности Карамзина – ведь историк и прозаик, лидер российских сентименталистов, подвергал критике Французскую революцию прежде всего потому, что сострадал ее жертвам.

Вероятно, с той же тревогой Пушкина связано символическое посвящение Николаю Михайловичу Карамзину «комедии о настоящей беде Московскому государству, о царе Борисе и о Гришке Отрепьеве». Если кульминацией трагедии была душевная мука Годунова из-за убийства царевича Димитрия, то ее устрашающим финалом становилось хладнокровное убийство сподвижниками Самозванца жены и дочери почившего Бориса, – в присутствии все видящего и все понимающего, но в страхе молчащего народа. Смутное время начинается с бессердечия и лжи новых правителей при молчаливом попустительстве народа.

Неслучайно именно посвящение трагедии, не получившей позволения царя даже на публикацию, вызвало ироническое отношение Николая Полевого и косвенно отразилось в оценке «Годунова» Адамом Мицкевичем, сожалевшим, что у Пушкина над «миром сверхъестественным» возобладала «всего лишь политическая интрига». Дмитрий Ивинский в статье «Из истории восприятия трагедии „Борис Годунов“ в пушкинской литературной среде»[404] проясняет противоречия тогдашней коллизии вокруг заветов Карамзина, сопоставив позиции Вильгельма Кюхельбекера, близкого к «декабристской» критике, и Василия Андреевича Жуковского, который в «Конспекте по истории русской литературы» (1826–1827) провидчески утверждал:

«Появление „Истории государства Российского“, которая заканчивает предыдущий период, передает в то же самое время свои характерные черты и тому периоду, который начинается. Это – золотые россыпи, которые открыты для национальной поэзии. До сих пор для наших поэтов отечественные анналы