Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Именно такая перспектива, трагически противостоящая мирной картине «одесского дня», могла, по раннему замыслу «Странствия», стать последним звеном в цепи разочарований, из-за которых Онегин уезжал в столицу «очень охлажденным»…
Кстати, еще в Одессе Пушкин ввел во вторую главу романа прообраз подобных дискуссий. В ее XVI строфе, посвященной началу дружбы между Онегиным и Ленским, уже брошено зерно взаимных – пока «отвлеченных» – несогласий, которое потом, в случайной как будто ситуации именин, прорастет фатальной дуэлью:
Меж ними все рождало спорыИ к размышлению влекло:Времен минувших договоры,Плоды наук, добро и зло,И предрассудки вековые.Все комментаторы отмечают, что этих молодых россиян в провинциальной глуши волнуют трактаты Жан-Жака Руссо и философов-просветителей о разных формах правления в государствах, о научном знании и моральных ценностях, о предрассудках народов и убеждениях граждан. Как раз эти проблемы вызывали столкновения – до поры до времени словесные – в Северном и Южном тайных обществах…
В 1830 году Пушкин не мог бы опубликовать подобные (гипотетические, конечно) строфы о дружбе, чреватой враждою, – как по цензурным, так и по этическим причинам. Горькая ирония по отношению к былым спорщикам, многие из которых после поражения бунта оказались на каторге или в казематах, была бы просто неуместна – она нарушала бы нравственный закон милости к падшим, которому Пушкин оставался верен.
Но без «вечных противоречий существенности» в дружбе заговорщиков восьмая глава, и так смягченная переделками строф о странствии Онегина, теряла трагический смысл. Это тоже могло входить в причины, важные для Автора, из-за которых вся глава была вынута из романа.
По тем же причинам, кроме цензурных запретов, невозможно было бы напечатать и «славную хронику», которую принято считать десятой главой.
О сожжении какой-то Х песни в лицейскую годовщину, 19 октября 1830 года, мы знаем из пометы самого Пушкина на рукописи «Метели». Эта песнь отождествляется, по цитатам в дневнике Петра Вяземского и в письме Александра Тургенева брату Николаю, с закодированными фрагментами исторической панорамы России – от войны 1812 года до заговора против царя.
Жанровая окраска дошедших до нас стихов (открытая политическая публицистика), отсутствие малейших следов фабулы и впервые упоминаемое в романе имя Автора в третьем лице («Читал свои ноэли Пушкин») заставляют подозревать, что текст «шифровки» – осколки «нетипичной» части романа. По своей интонации (памфлетной, а не доверительно-разговорной, как в «лирических отступлениях»), по строю повествования (хроника исторических событий и череда реальных лиц, а не обобщенный образ эпохи) эта панорама напоминает эпилоги больших поэм Пушкина, которые размыкают вымышленную фабулу и выводят сюжет на подлинную историю России[420].
Большой внефабульный эпилог, возможно, действительно воспринимался как десятая песнь, так как следовал за девятой (Пушкин «ею и кончает», как записал в дневнике Вяземский). Он мог быть написан только в надежде на помилование осужденных и на снятие в будущем запрета с табуированной для печати темы заговора и декабрьского бунта.
Александра Осиповна Смирнова-Россет сообщает в «Автобиографии», что текст десятой главы, переданный через нее Николаю I, вернулся без разрешения на печать. Возможно, это была «славная хроника». Запрет коронованного цензора означал больше, чем невозможность публикации. Не оправдывалась надежда поэта на то, что братьев-каторжников «семействам возвратит Сибирь» (поразительно: не Николай возвратит, а сама Сибирь!). Разочарование в не знающем милосердия царе могло стать причиной новой (точнее, возобновившейся) оппозиционности поэта, основанной на прежнем неприятии бессердечия – основы тирании.
Напрашивается предположение, что невозможность напечатать «славную хронику» – панораму новейшей истории России – определило решение Пушкина изъять из романа глубинно связанную с ней историческую панораму «от Рюрика до наших дней» в странствии Онегина. Но одновременно оставались вне сюжета обе вероятности дальнейшей судьбы Автора: либо частная жизнь «обывателя» в наследственном имении, либо одиночество изгнанника – уже не эмигранта на чужбину, а ссыльного в суровые северные края Отечества.
Мог ли поэт предвидеть вероятность того, что через шесть с небольшим лет после завершения девятиглавого романа его судьба прервется трагически – в странном соответствии не только с предсказанием гадалки Кирхгоф, но и с предполагаемым ранним замыслом «Евгения Онегина», который должен был закончиться гибелью выступившего против тирании Автора?
Роковая дуэль на Чёрной речке зимой 1837 года разительно симметрична и зеркальна к дуэли Ленского с Онегиным после Татьянина дня[421]. И почти два века российские читатели – вдумчивые и наивные, осознанно или интуитивно – воспринимают реальную судьбу Пушкина как таинственно закономерное завершение сюжетной линии Автора «свободного романа».
Но если такое ощущение хотя бы отчасти соответствует действительности и оппозиционность Пушкина новому режиму в самом деле нарастала после 1832 года, то может статься, что его произведения последних лет образуют гипертекст со знаками осознанного движения к трагическому финалу.
Одним из таких знаков, возникших между двумя прижизненными изданиями полного «Евгения Онегина» (между первым, вышедшим в апреле 1833 года, и вторым, почти символически напечатанным в самый канун дуэли, в январе 1837 года), воспринимается возвращение пары имен Евгений и Параша в «Медном всаднике»[422].
В чем смысл такого возвращения? Насколько понята нами глубинная смысловая связь пророческой поэмы не только с ее незавершенной предшественницей, которую пушкинисты назвали в печати «Езерский», но и с более ранним романом в стихах, где впервые намечалась та же пара имен?
Не указывает ли на эту связь сам Пушкин в «Родословной моего героя»? Герой оставлен анонимным, ибо родословие относится не только к Езерскому, так и не получившему от поэта окончательного имени, но и к обоим Евгениям. Свидетельствует об этом и обобщенное авторское название напечатанного в «Современнике» текста, и онегинская строфа, которой изложена их общая генеалогия.
Последнее особенно знаменательно. Вовсе не исключено, что в 1832 году, начиная онегинской строфой поэму о Езерском (Зорине, Рулине), поэт использовал уже написанные (хоть вчерне) заготовки родословия Евгения Онегина, фамилия которого, кстати, могла быть произведена Пушкиным не от реки Онеги, а от Онежского озера (по-старорусски – езера).
Возможно, после ироничного последнего стиха заключительной, 55-й строфы седьмой главы – «Хоть поздно, а вступленье есть» – следующая глава романа могла бы начинаться стихом:
Начнем ab ovo: мой ЕвгенийПроисходил от тех вождей…А вслед за генеалогией Героя (известной нам по условному «Езерскому») – как естественно звучали бы строфы об Онегине, проснувшемся однажды Патриотом!
Но после изменения «формы плана» и завершения романа Пушкин мог передать его родословную «родичу» Онегина – Герою с иным социальным статусом, с другой биографией и другой перспективой в новом времени.
Позже, после завершения «Медного всадника», родословие стало общей генеалогией всех трех потомков древнего рода и было обнародовано в
