Этюды об Эйзенштейне и Пушкине - Наум Ихильевич Клейман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вырваться туда Пушкину так и не удалось: Николай I, как и Александр I, не разрешал поэту никаких свободных странствий, и в 1829 году, после очередного запрета путешествия в Европу, Пушкин простился с этой мечтой.
Последний стих «Отрывков…» (и всего романа) обрывается без рифмы на паузе, обозначенной многоточием:
И так я жил тогда в Одессе… (VI, 491)Начало стиха было напечатано в первом издании романа (как и написано в беловике) в два слова – раздельно. В современных изданиях их печатают слитно – Итак. Такое решение текстологи приняли, видимо, потому, что Пушкин писал их раздельно и тогда, когда подводил итог. Но в полном варианте «Одессы», какой она была в «Странствии», Автор вовсе не подводил итога, а с улыбкой рисовал воображению Читателя яркую картину радостного и свободного бытия, уверяя, что он жил тогда так… Но разве невероятно было представить себе жизнь Авзонии счастливой в «любезном отечестве» – пусть когда-нибудь?!
И Пушкин под видом воспоминания вводит в эпилог романа – как в эпилоги «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана», «Полтавы» – живописную и мирную атмосферу воображаемой (вероятной в будущем?) мирной России.
Кольцевая композиция с пространственно-временным парадоксом – возвращением в конце текста романа к началу его сочинения – и благодаря «повороту» из будто бы реального изображения в идеальную картину создает в сюжете своеобразную «ленту Мёбиуса» с ее возможностью непрерывного движения по одной – «реально-идеальной» – плоскости.
В финале сюжета Пушкин достиг чаемого единства Реальности и Идеала. Во втором (предсмертном) издании он поместил перед текстом «Евгения Онегина» посвящение Другу (П. А. Плетнёву), где представил роман как
…собранье пестрых глав,Полусмешных, полупечальных,Простонародных, идеальных…В последних строфах последней (восьмой) главы Автор последовательно пользуется заглавными буквами в словах Идеал, Жизнь, Труд, Рок – будто давая понять Читателю, что сюжет его романа выходит за рамки обыденной жизни.
В 1830 году Пушкин завершал роман нравственным Идеалом – предельно миролюбивой ситуацией взаимного прощения и дружелюбного прощания со своим творением, с его героями и с Читателем («Кто б ни был ты… / Друг, Недруг»).
В 1833-м он вывел своего Читателя, благодаря едва не выпавшим из романа «одесским» строфам, и на тот социально-этический Идеал, которым за десять лет до этого руководствовался, начиная «Евгения Онегина».
Есть основания предполагать, что «Одесса» – не столько воспоминание о действительном образе жизни «ребят без печали» в южной ссылке, сколько наглядное воплощение идей о нормах будущей жизни в России, которые обсуждались «средь новоизбранных друзей».
Сохранилось свидетельство о том, что в спорах с ними Пушкин отстаивал усвоенный им через Жан-Жака Руссо «Проект вечного мира» аббата Сен-Пьера.
23 ноября 1821 года в Кишинёве Екатерина Николаевна Раевская-Орлова, жена генерала Михаила Федоровича Орлова, одного из вождей «Союза благоденствия», пишет письмо брату Александру (в то время «демону» Пушкина) в Одессу:
«Мы очень часто видим Пушкина, который приходит спорить с мужем о всевозможных предметах. Его теперешний конек – вечный мир аббата Сен-Пьера. Он убежден, что правительства, совершенствуясь, постепенно водворят вечный и всеобщий мир и что тогда не будет проливаться иной крови, как только кровь людей с сильными характерами и страстями, с предприимчивым духом, которых мы теперь называем великими людьми, а тогда будут считать лишь нарушителями общественного спокойствия. Я хотела бы видеть, как бы ты сцепился с этими спорщиками» (подлинник по-французски)[426].
В Кишинёве и Одессе Пушкин увлеченно читает не только французских философов и популярные во всей Европе исторические романы Вальтера Скотта. Как раз в это время он из трагедий «отца нашего» Шекспира усваивает мысль, что человек, по природе своей, волен жить согласно законам чести и добра, выступая на исторической сцене в роли свободного Гражданина, противостоящего Тирану.
В 1823-м поэт, начиная роман в стихах, мог готовиться после победы бунта в России публично выступить против захватившего власть «Убийцы с палачами» – не мистического «исчадия Ада», а всего лишь «выдвиженца» вероятностного Случая.
В 1833 году последний в «Онегине» стих «И так я жил тогда в Одессе…» зазвучал как присяга верности тому Идеалу, о котором он в 1823-м спорил с заговорщиками, страдавшими на каторге и в казематах.
Эпилог изменил и перспективу судьбы Онегина.
В 1830-м Пушкин прощался с Героем «надолго… навсегда».
В 1833-м он сократил все начало странствия – от Петербурга до Москвы – со всеми его историческими, политическими и литературными аллюзиями, а также убрал в конце мотив предельного охлаждения Онегина, то есть устранил в его образе мотив зловещей инфернальности Мельмота, но сохранил в нем мотив Вечного Скитальца.
Герой, пережив трагедию убийства друга (напомним, что мотив раскаяния отсутствовал в «Странствии» и возник в последней главе) и испытав трагедию безнадежной любви («как будто громом поражен» в финале фабулы), в эпилоге вдруг сюжетно воскресает! С Читателем остается искупающий каинов грех, взывающий к сочувствию, влюбленный «русский Агасфер».
Благодаря таким перспективам Автора и Героя в обновленном сюжете роман «Евгений Онегин» обрел композиционную и смысловую законченность, оставаясь открытым и свободным.
А что же Татьяна? Неужели ей суждено было остаться в пределах фабулы? Ведь в эпилоге она даже не упомянута.
Представляется, что Пушкин еще раньше вывел Героиню за рамки романа.
Как в декабре 1825 года, сочиняя в Михайловском «Евгения Онегина», он будто неожиданно пишет якобы комическую поэму «Граф Нулин», так в октябре 1830 года, завершая в Болдине девятиглавую версию романа, он вдруг создает внешне шутливую поэму в октавах «Домик в Коломне». Она будет напечатана в 1833-м, почти одновременно с первым изданием «Онегина».
Героиня поэмы, мнимо-смиренная девица, носит отвергнутое для романа имя – Параша, а приведенная ею в дом мнимая повариха зовется Маврой. Имя возлюбленного Параши сразу заставляет заподозрить в анекдотическом сюжете иносказание: уж очень оно значимо для поэта, потомка мавра.
Пушкин сам дает ключи к разгадке своего маскарада. После первых восьми октав (мнимо-пародийного парада в честь поэзии и ветхого Парнаса) поэт на наших глазах превращает в коломенскую Парашу – свою Музу:
Усядься, муза: ручки в рукава,Под лавку ножки! не вертись, резвушка!Теперь начнем. – Жила-была вдова,Тому лет восемь, бедная старушка,С одною дочерью.Не следует ли из этой метаморфозы, что Пушкин давно, возможно, еще в юности, избрал для приветившей его парнасской Музы имя Параскева?
Тогда не имеет значения, основан ли анекдот «шуточной поэмы» на амурном приключении юного Пушкина, жившего до ссылки в Коломне. Ее подлинный сюжет – любовный роман Поэта со своею Музой, в который органично входит парадное вступление об октавах и о стихосложении вообще. А финальное «нравоученье»
