Люблю сильнее жизни. Маленькие истории о большой любви - Диляра Шкурко

Началось все с того, что Никита решил съездить в Америку. Деньги на поездку у него были: в своей фирме он зарабатывал весьма неплохо. Но ехать по турпутевке ему не хотелось. Мечтал посмотреть все изнутри. И, чем черт не шутит, найти возможность остаться. Ксюше мысль эта не нравилась. Уезжать она не хотела. Но Никита настаивал: погляжу, как там живут. И тогда Ксения списалась со своей дальней родственницей. Та долго бухтела, рассказывала о своей бедности, о нищенских заработках мужа-гинеколога, о долгах за собственный дом. Но вызов для Никиты прислала. И он уехал. Звонил, кричал восторженно о стране мечты. Писал о том, как купался в океане. Потом замолчал. Его мама, Лора, которая стала Ксюше почти подругой, прятала глаза – ну, занят мальчик… Потом он вернулся. Ненадолго. Чтобы сообщить о своей грядущей женитьбе, оформить документы и уволиться с работы. Ксюше он рассказал об этом сразу, только войдя в дом. Рассказал спокойно, всем тоном призывая ее к благоразумию. Как бы даже приглашая порадоваться за него. «Она стопроцентная американка. Янки. Белая протестантка. Для меня она будет идеальным трамплином». Ксения как-то заторможено восприняла эту катастрофу. Сперва Ксюше казалось, что он шутит так. Вот пошутит, пошутит – и перестанет. Тем более, что они и спали по-прежнему вместе, в обнимку. Она видела ее фотографии. На них, как положено американке, сияла фарфоровыми зубами платиновая блондинка с ровным калифорнийским загаром. Может, поэтому Ксюше и не верилось в происходящее, казалось, что невеста Никиты была какая-то ненастоящая…

Но через неделю пришла к ней Лора и провела деловой разговор. «Ты, Ксюша, очень странная девочка. Как будто у тебя гордости нет. Никита ведь не может тебя вот так выставить из дома, все-таки два года вместе… Но ты, как женщина, могла бы облегчить его положение. Пойми, ему сказочно повезло. Конечно, он красавец, талант. Но все же настоящая американка, не с какого-то Брайтон-бич, а натуральная, это – как выиграть в лотерею миллион. Но она серьезная женщина. Свободная в средствах. В любой момент может запросто прилететь. Или пришлет какого-нибудь знакомого с оказией. И что? Тут ты. И все может рухнуть из-за ерунды».

Ксюша вдруг отчетливо ощутила себя этой ерундой. Маленькой такой, невзрачной ерундой. Крохотная помеха. «Хорошо, Лора, я сейчас соберу вещи». И пока она собирала эти вещи, Лора сидела на стуле и следила за ней ясными ястребиными, так похожими на сыновние, глазами. Ксюша отдала Лоре ключи и оглянулась на выходе. Она еще не осознала всего горя, только пожалела свое (ведь она считала его своим) жилье. Все-все до мелочи было сделано ею. Она сама оклеивала стены тщательно подобранными кусочками обоев, мастерила абажуры, шила особые гардины… Только месяцы спустя она вспомнила, что ни единого слова при расставании не было сказано о ней самой. И поняла: ее никто и не принимал в расчет. Маленькая помеха на пути к счастью, которую легко отодвинуть. Это ощущение собственной ненужности и заставило Ксению отвернуться от всего мира. Она не стала искать приличную работу, просто стояла и торговала птичками.

Потеплело, и художников на старом спуске прибавилось. На их полотнах, как в кривых зеркалах, отражался город, ýже, теснее и темнее, чем был наяву… Со старыми крышами, древними деревьями и веселыми котами… Булыжники мостовой отсвечивали синевой неба. И Сашка все чаще бежал по ним вверх, чтобы увидеть, как возле деревца стоит безучастно его девушка с птичками. Каждый раз он покупал хотя бы одну, но заговаривать больше не пытался. Просто улыбался, как хорошей знакомой, и бежал дальше. Эти птички уже заполнили всю его квартиру. И он задевал их то и дело и, задевая, сразу вспоминал ее – хрупкую, независимую, несчастную.

Однажды, обманчиво солнечным воскресным днем, Сашка все же решился снова заговорить. Обращаясь не к ней, а к птичкам, он начал читать стихи:

– Трудно дело птицелова, изучи повадки птичьи…

Девушка оживилась, улыбнулась сначала неуверенно, а потом все ярче и ярче, и последние строки дочитывала уже вместе с ним:

– Марта, Марта, надо ль плакать, если Дидель ходит в поле, если Дидель свищет птицам и смеется невзначай?

И Саша в который раз убедился, что подобное тянется к подобному и что никто не отменял законы тайного сообщества идиотов, в котором паролем служат какие-нибудь забытые всеми нормальными строчки.

– Ксения, – серьезно сообщила девушка и протянула выглядывающие из длинного рукава холодные пальцы с коротко остриженными ногтями.

Он пожал эти тонкие пальчики, и прикосновение напомнило ему холод и нежность голубых пролесков…

Он повел ее в кафешку – отогреваться. И уже через полчаса они говорили, как одержимые, о самых ненужных и самых важных вещах на свете. На фоне темного предгрозового неба ослепительны были свечи каштанов. И дождь, который застал их в каком-то переулке, только довершил ласково-ленивое движение судьбы: сумасшедший бег под ливнем, гулкий подъезд старого дома, торопливый звон ключей, птички, взметнувшиеся от сквозняка…

Еще в тот первый их день в солнечном предгрозье неба, среди праздничной толпы Ксюша вдруг ощутила, как удар детского счастья, всю синеву и зелень, и блеск мира… Оно, это невыразимое оно, вернулось во всей полноте. Оно, то, что дает дышать во всю грудь, смеяться беспричинно и глупо, плакать над пустяковой песенкой…

К ней вернулось восхищение этим городом, утраченное в последний год. Изумление при виде его гор, домов, куполов и невероятных женщин. Именно эти женщины более всего поразили ее, когда она только приехала сюда. С яркими зубами и губами, с голубыми белками темных глаз, вызывающе одетые, громкие… Там, откуда она приехала, таких не было. Чрезмерность осуждалась взглядами. Да и облик ее родного города, черно-белый зимой и серо-зеленоватый летом, противился цветной одежде и громкому смеху. И воздух здесь был иной. Такой, как на полотнах старых итальянцев, – мерцающий, слоистый… Хотя она сразу поняла, что писать этот город будет трудно, почти невозможно. Все отдавало прилежной копией гениального оригинала.

Она приехала, чтобы учиться у знаменитого старика, сценографа, чьи работы видела на репродукциях. Но обнаружила по приезде, что тот уже не преподает. Передумывать было поздно: Манюся подсуетилась с документами. Ксюша поступила в ВУЗ. Училась, обзавелась друзьями. Познакомилась с Никитой. Долго не верила, что он может предпочесть ее всем здешним красавицам. Потом поверила и счастливо прожила с ним два года.

Потом глухое время небытия. Отвергнутости любовью, а значит, и миром. Глухоты, слепоты. И вот опять все вернулось. Вернулось с новой любовью.

Стремительно проходила весна. Ксения и Саша почти не расставались, занятые важным делом узнавания друг друга. Все сходилось, все лепилось кусочками мозаики. Тесные объятья и сходство привычек, предпочтений, характеров. Манюся только вздыхала, видя, как одержимо падает ее племянница в новую любовь. Она не умела даже себе объяснить, что в этом плохого, но чувствовала интуитивно, что плохое есть. «Все не как у людей… Все впопыхах, наскоком…», – бурчала Манюся. Но смысл вкладывала иной в свои речи. Если бы могла сказать ясно, то сказала бы, что нельзя так полагаться на любовь, нельзя отдавать себя кому-то столь безоглядно.

А Ксюша видела только Сашу да еще одуряюще цветущую сирень… Есть женщины, обладающие неистребимым свойством безоглядной любви, как неистребимо и безоглядно цветет куст сирени. Варварски обломанный всякую весну, затертый среди камней города, но взрывающийся вновь и вновь щедро и нежно гроздьями соцветий.

Пришел в квартирку немец, очкастый, бородатый. Купил две картины за потрясающую сумму – тысяча триста долларов. Почему она такую цену назвала? Скорее всего, потому что считала ее запредельной, невообразимой. Она не хотела, чтобы он купил эти две работы. Как только он их выбрал, показалось, что эти две и есть самые-самые, с которыми расстаться невозможно.

Странная судьба у художников. Вот поэт может продавать свои стихи сколько угодно – они все равно при нем остаются. А художник, если не пользуется успехом, – плохо, зато все работы при нем, пользуется – тоже плохо, не будешь же без конца копии делать…

Честно говоря, из картинок только одна была ей дорога по-настоящему. Автопортрет. То, что это автопортрет, понять сложно. На переднем плане – створка окна, в ней – отраженная расплывчатая зелень, синева – день яркий, а дальше, в перспективе – комната сумрачная, вещами заставленная. Столы, шкафы, платья, вазы… Сумрак зноя, золотистый, тягучий. И в конце перспективы, в глубине – девичья обнаженная фигурка. Нежно светящаяся, в коричнево-золотом мареве…

Ксюша любила эту вещь. Но ей думалось, что только ей одной понятна застенчивая нагота и очарование одиночества в жарком воздухе лета. Но немец выбрал именно эту работу. И еще одну – простенький натюрморт: в синих тонах, бутылка почти черная, виноград чуть светлее, на белом блюде тускло светящийся пурпуром в сумерках разломленный гранат.