Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий

династии Бурбонов. Все они были обуреваемы помимо стремления восстановить «старый порядок» ещё и жаждой личной мести за своих августейших сородичей. Герцогиня Ангулемская в этом отношении едва ли не превосходила самого Карла д'Артуа. Поскольку роялистская пропаганда возвеличивала её как «ангела доброты», один из соратников Наполеона префект А.-К. Тибодо прокомментировал это определение: «Ангел явился — сухая, надменная, с хриплым и угрожающим голосом, с изъязвлённой душой, с ожесточившимся сердцем, с горящими глазами, с факелом раздора в одной руке и мечом отмщения в другой»[1454]. «То был скорее демон, чем ангел», — заключает А.3. Манфред…[1455]

По данным Ярослава Шедивы, вместе с Бурбонами во Францию возвратились более 30 тыс. эмигрантов, «у которых ничего не было, но которые хотели иметь всё»[1456]. Главное, как подчёркивается в «Истории XIX века» Э. Лависса и А. Рамбо, «эмигранты хотели абсолютной монархии, контрреволюции, восстановления трёх сословий, возврата к режиму 1788 года»[1457]. Осторожный и послушный своим покровителям — монархам шестой коалиции, Людовик XVIII поначалу разочаровал роялистов, особенно — ультра. Союзные монархи — в первую очередь Александр I — заставили короля даровать французам конституционную Хартию (они были убеждены, что без конституции Бурбоны не продержатся у власти). 4 июня 1814 г. Хартия Людовика XVIII была обнародована. Она выглядела довольно либеральной[1458]: гарантировала равенство сословий, право для всех граждан приобретать национальное имущество и занимать любую государственную должность, сохраняла наполеоновскую структуру органов власти, даже Кодекс Наполеона (!) и орден Почётного легиона, хотя и резко ограничивала избирательные права демоса, наделив ими «лишь маленькую кучку очень богатых людей (одну сотню тысяч из 28–29 миллионов населения)»[1459].

Вскоре, однако, выяснилось, что слова Хартии значат мало. Гораздо важнее оказались дела нового режима. Людовик XVIII оценил «романтическое великодушие»[1460] к Бурбонам со стороны союзных монархов. Они, хотя и оккупировали Францию и свели её по Парижскому мирному договору от 30 мая 1814 г. к границам 1792 г., охотно поощряли любой «антибонапартизм». Поэтому король под давлением ультрароялистов начал, что называется, закручивать гайки, чтобы, как удачно выразились Мишель Франчески и Бен Вейдер, «дебонапартизировать» страну[1461]. Словно ни революции, ни консульства, ни империи не существовало, Людовик стал исчислять на официальных документах время своего правления со дня казни его брата (21 января 1793 г), напоминая всякий раз, что идёт двадцать второй год его царствования.

М. Франчески и Б. Вейдер проницательно констатировали, что реставрация Бурбонов в 1814 г. «была дважды незаконной»: не только потому, что Бурбоны вернулись к власти «в обозе оккупантов», но ещё и потому, что Наполеон был низложен кучкой предателей в оккупированном Париже, тогда как он «получил императорский мандат голосованием народа, и только такое голосование могло бы низложить его законным путём»[1462]. Всё это для Людовика XVIII было, говоря по-русски, трын-трава. Уверовав в свою силу и подгоняемый ультрароялистами во главе с «диким барином» д'Артуа, он подверг бонапартистов широкомасштабным унижениям и гонениям, от которых страдали и нейтральные слои общества. Вместо прославленного в республике и империи трёхцветного знамени Бурбоны ввели своё белое, которое народ Франции давно уже воспринимал как знамя изменников-эмигрантов. Соответственно трёхцветная кокарда была заменена белой, после чего французские солдаты и офицеры, как правило, хотя и носили белую кокарду, но в глубине своих ранцев хранили, как реликвию, старую трёхцветную. Запрещён был гимн революции, консульства и империи — любимая народом «Марсельеза».

Главное, Людовик XVIII, поощряя реваншизм эмигрантов и попирая статьи собственной Хартии, распределял в стране военные и государственные должности исключительно среди роялистов. Именно эмигранты заняли почти все места в управлении государством, допуская к себе в компанию лишь самых одиозных из бывших наполеоновских служак. Так, военным министром был назначен генерал Пьер Антуан Дюпон, ранее судимый за позорную капитуляцию при Байлене 1808 г. и лишь теперь освобождённый Бурбонами из тюрьмы — сразу на министерский пост. Согласимся с А.3. Манфредом: «Армия усмотрела в этом странном назначении намеренный (и наглый, конечно! — Н.Т.) вызов»[1463]. Не менее наглым вызовом бонапартистам стало назначение на должность префекта полиции Луи Антуана Бурьенна, изгнанного Наполеоном с государственной службы за казнокрадство и взяточничество. А вот Талейран в награду за то, что он «так суетился, так хлопотал, так распинался в своих стараниях посадить Бурбонов на престол»[1464], получил от них важнейший пост министра иностранных дел, который «хромой бес» умудрялся занимать и при Директории, и при Наполеоне.

Шокировал большинство французов и указ Людовика XVIII о том, чтобы отныне день казни его брата (21 января) отмечался во Франции как день национальной скорби. Тем же указом был восстановлен средневековый орден Св. Людовика. Зато орден Почётного легиона, формально не упразднённый, был унижен, как и все его кавалеры-бонапартисты. Мало того, что орденом жаловали без разбора невесть кого, неизвестно, за что, например, «лавочников, торгующих духами в Пале-Рояле»; теперь его просто мог купить кто угодно за малые деньги. В результате «при Бурбонах за период с августа по декабрь 1814 г. кавалеров этого ордена стало гораздо больше, чем при Наполеоне за двенадцать лет его правления»[1465].

Объектом особой ненависти и боязни стала для Бурбонов армия как главная опора Наполеона. Роялисты затеяли в ней грандиозную чистку. По указу Людовика XVIII от 16 декабря 1814 г. были уволены с военной службы 100 тыс. солдат и 10 тыс. офицеров, а ещё 12 тыс. офицеров разных степеней (от младших до высших) король посадил на половинное жалованье[1466]. При этом Старая императорская гвардия «была самым оскорбительным образом удалена из столицы»[1467]. Наверняка Людовик не просто боялся её — он не мог примириться с её реакцией на встречи с ним, Его Величеством Людовиком Желанным. Дело в том, что наполеоновские «ворчуны» больше, чем кто-либо, чувствовали себя в строю перед королём, как удачно выразился Вальтер Скотт, «скорее пленными, выставленными на парад победителей, чем воинами, одержавшими победу»[1468]. Процитирую далее свидетельство очевидца одной их таких встреч (3 мая 1814 г.) авторитетнейшего в то время литератора и политика Франсуа Рене Шатобриана (уверен, эта пространная цитата не покажется читателю скучной, настолько она красноречива и уместна).

«Не думаю, чтобы когда-либо человеческие лица имели выражение столь грозное и страшное. Эти израненные гренадеры, покорители Европы, пропахшие порохом, тысячу раз слышавшие свист ядер, пролетавших над их головами, лишились своего вождя и вынуждены были приветствовать дряхлого, немощного короля, жертву не войны, но времени, в столице Наполеоновской империи, наводнённой русскими, австрийцами и