Женский хор - Мартин Винклер

Он пошел к столику и стал готовить поднос с инструментами, а я вошла в кабину для переодевания.

— Я сниму только низ, правильно? — шутливо спросила я.

— Как пожелаешь. Видишь, мы даже халаты для пациенток купили.

На полке я увидела сложенные в стопку халаты и быстро развернула один из них, короткий, красивого зеленого цвета, на кнопках, очень простой, вроде тех, что носят женщины в американских фильмах.

Я сняла трусы и вздрогнула:

— Можно не снимать носки?

Он засмеялся. Мне нравилось, как он смеется.

Я вышла из кабины для переодевания и посмотрелась в зеркало. Я надела твою рубаху: так, даже если я стояла прямо, она закрывала бедра, и я была похожа на Жаклин Биссет в фильме «Буллит», мне это казалось очень сексуальным, а также более целомудренным, я собиралась показать ему свое непростое устройство лишь в последний момент и не хотела, чтобы он увидел его прежде, чем я лягу на кресло.

Я подошла к нему, в носках, он медленно повернулся, улыбнулся, протянул руку, пробормотал: «Добро пожаловать» — и отодвинул скользящую занавеску, открыв моему взору новое гинекологическое кресло, из тех, что я еще никогда не видела. Заметив, что я ищу лесенку, он показал, что поставил ее сбоку. На долю секунды я перестала понимать, что происходит, я не могла найти свои ориентиры, это ненормально, я никогда не поднималась на гинекологическое кресло, я…

Тогда он сделал то, что делал со всеми пациентками: успокоил меня и пригласил подняться на кресло:

— Видишь ли, бремя условностей очень тяжелое, много лет я жаловался, что у меня нет подходящего материала, техники, администрация ничего не хотела слышать, но когда появилась ты, я подумал: почему меня это останавливает? Если я хочу работать с хорошим инвентарем, я могу его себе позволить и все тут; и все же это кресло я купил благодаря тебе (тогда я заметила, что новое кресло по меньшей мере в полтора раза больше обычных. Заметив мое удивление и замешательство, Франц улыбнулся, и я поняла, что у кресла нет стремян, что его две части расположены горизонтально и что он предлагает мне лечь набок, повернуться к нему спиной и принять английскую позу), подумав, что так удобнее, целомудреннее, скромнее: женщины не обязаны раздвигать ноги, чтобы лечиться.

Я была на седьмом небе. Жизнь мне улыбалась. Мне хотелось танцевать, как Джули Эндрюс в фильме «Моя прекрасная леди», и петь во все горло, как в фильме «Звуки музыки». Мне скоро тридцать, у меня чудесная профессия, я работаю с потрясающими людьми, которые стали для меня больше чем друзьями (у нас появилась привычка раз в месяц ужинать вместе у кого-нибудь дома), у меня разворачивались великолепные любовные отношения… и я вновь обрела папу.

Однажды утром он пришел в 77-е отделение, до моего приезда. Поднимаясь по ступенькам, я заметила силуэт мужчины, оживленно беседующего с Алиной, которая — как он мне позже рассказал — описала меня как идеальную девушку, милейшую подругу и непревзойденную женщину-врача, именно в таком порядке. Когда я вошла, он стоял ко мне спиной, но я сразу узнала его плечи и, сдерживаясь, чтобы не заорать во все горло, бесшумно подошла, прижав палец к губам, чтобы Алина меня не выдала, и сделала то, что всегда делала, когда была маленькой: приложила ладони к его глазами и сказала: Guess Who?[77] — тоненьким голоском, и почувствовала, как он вздрогнул, помолчал и ответил: Let me see… How many guesses do I get, O Genie?[78], а потом повернулся и обнял меня: Hello my beautiful girl! I missed you so much, Sweetheart![79]

В то утро он пробыл у нас недолго, он торопился на встречи и хотел сделать мне сюрприз. Вечером мы вместе ужинали, без Жоэля, и даже не говорили о нем. Вновь обрести их двоих в течение нескольких недель — это было слишком, я боялась их потерять, хотела познакомиться с ними заново, не класть их слишком быстро в одну корзину из страха, что поссорюсь с одним или другим… или с ними обоими. Да, знаю, может быть, вся эта осторожность ни к чему, но даже когда я счастлива, сияю и купаюсь в счастье, я предпочитаю не торопиться, и если я и могу дать девушкам, оказавшимся в такой же ситуации, какой-нибудь совет, то только один: прежде чем знакомить двух мужчин-из-нынешней-жизни, особенно если и тот и другой — яркие личности, лучше действовать осторожно.

— Э… ты с ним обо мне не говорила? — спросил Жоэль, глядя на антрекот, который только что поставили перед ним на большой стол из грубого дерева в кафе «Москит».

— Нет. Еще нет. Впрочем, я с ним еще почти ни о чем не говорила. Я не тороплюсь, потому что чувствую, что ему нужно мне многое сказать, но он, видимо, не знает, с чего начать, поэтому я воспользовалась некоторыми постулатами прикладной психологии, которыми один мой знакомый, которого я едва знаю, пичкает меня каждый вечер… ммм… шутка. Пока я рассказываю отцу о том, что произошло в моей жизни за последние годы. Когда я увижу, что он готов перейти к главному, я выслушаю все, что он захочет мне сказать. У меня чувство, что он тянет волынку, но я не знаю, какой она формы или даже что это за волынка…

Жоэль жестом подозвал официантку и попросил перец.

— Думаешь, его что-то беспокоит? Он что-то от тебя скрывает?

— Не знаю. Как будто он ждет, что я задам ему конкретный вопрос, и тогда он произнесет ответ, который вынашивал долгие годы.

— Понимаю. А поскольку новая Джинн считает, что когда задаешь вопросы…

— Не получаешь ничего, кроме ответов… да, ты понимаешь мою дилемму: я не хочу устраивать ему допрос. Если бы я знала, хотя бы в общих чертах…

— Это придет, — сказал он, щедро посыпая мясо молотым перцем. — Дай ему время. Дай себе время.

Он отрезал кусок стейка, медленно поднял вилку, как титановую ракету, и по правильной траектории направил ее к моим губам.

— Как ты узнал, что…

— Я прочел это в твоих глазах.

— Джинн, ты мне нужна.

Мой мобильный зазвонил в самый разгар консультации. Увидев номер Сесиль, я взяла трубку:

— Что-то не так? Симптомы возобновились?

— Нет, все хорошо, даже очень хорошо, но послезавтра годовщина смерти отца, я хочу сходить к могиле, я уже давно там не была… и не хочу идти одна. Знаю, надо было предупредить тебя заранее, но что ты…

— Конечно! Послезавтра вечером я свободна, мне за тобой заехать?

Кладбища я ненавидела всегда. Я не была на кладбище (в церкви — да, к несчастью: на похоронах матери, брата и сестры школьной подружки, но за траурным кортежем не шла) с семи лет. Тетя Мари, старшая сестра моей мамы, скончалась «после продолжительной болезни», и однажды утром папочка разбудил меня и объявил, что мы идем на ее похороны. Это показалось мне странным, потому что с тетей мы встречались очень редко, у меня сохранились о ней лишь смутные воспоминания из раннего детства. Я помнила женщину с худым и печальным лицом, которое я всегда видела издалека: она сидела за другим концом длинного стола — в те редкие дни, когда мы ходили обедать к бабушке с дедушкой. Мне не врезалась в память ни одна ее черта, хотя я очень хорошо помнила, как кололся подбородок дедушки, когда он меня целовал, и как пахли бабушкины волосы. Но папочка хотел, чтобы мы туда пошли, и я в конце концов поняла, что ему хотелось заодно положить цветы на могилу моей мамы, которая все-таки была его женой… или подругой, ведь кем-то же она ему приходилась, раз я появилась на свет, раз я сегодня здесь и рассказываю все это. Когда я была маленькой, он никогда не говорил со мной об их отношениях, я никого об этом не спрашивала и прекрасно выросла без этой информации.

Папочка монахом не был. Он всегда свободно и откровенно говорил со мной о сексуальности, причем делать это начал очень рано, так уж вышло, и никогда не скрывал, что у него есть сексуальная жизнь, хотя и никогда ее не афишировал. В детстве я часто видела его женщин, некоторые из них даже периодически появлялись на нашей орбите, но никогда под нашей крышей, и никогда достаточно надолго для того,

чтобы я успела к ним привязаться, как будто я всегда знала, что это невозможно. Я знала, что у него есть мужская жизнь, жизнь мужского тела, как и у меня однажды начнется женская жизнь. Я знала, что в жизни мужчины появляются женщины, но для того, чтобы он по-настоящему увлекся, женщина должна быть исключительной. Доказательство: мама ненадолго задержалась в его жизни — как только появилась та, что стала самой любимой папиной дочкой, она уступила место мне.

Знаю, это странно: девочка, которая сразу после рождения потеряла мать и никогда не спрашивала о ней отца; которая смотрела на мать как на приходящего отца, роль которого ограничивается тем, чтобы закинуть семя и исчезнуть, и считала ее просто производительницей; которой вполне хватало того, что она выросла с отцом и ничего другого не просила, как будто чувствовала, что не было такого вопроса, который можно было бы задать. Невероятно, правда?