Леденцовые туфельки - Джоанн Харрис

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Она смотрит на меня.

И я понимаю: я опять своего добилась!

Если бы у меня хоть раз и возникли сожаления по поводу украденных жизней, то лишь потому, что я многое делала втайне и мои противники не могли понять и оценить поэзию собственной гибели.

Моя мать, особа не слишком одаренная, возможно, раза два и подошла к догадке почти вплотную, но вряд ли она когда-либо по-настоящему верила в подобную возможность. Несмотря на интерес к оккультизму, она не отличалась ни особым воображением, ни особой изобретательностью, предпочитая какие-то бессмысленные ритуалы вещам, куда более свойственным человеческой натуре.

Даже Франсуаза Лавери, которая, имея вполне пристойное происхождение и будучи человеком высокообразованным, должна была все же хоть под конец что-то понять, увидеть что-то хоть краешком глаза, даже она оказалась неспособна уловить элегантность всего процесса, того, сколь тщательно была переделана и переоформлена ее жизнь…

Она всегда была недостаточно стойкой. Как и моя мать. Типичная серая мышка — естественная добыча для таких хищниц, как я. Она преподавала классическую историю и жила в квартирке рядом с площадью Сорбонны. Она чрезвычайно привязалась ко мне (как и многие другие, впрочем); мы подружились сразу, едва познакомившись (не совсем, разумеется, случайно) во время лекции в Католическом институте.

Тридцать лет, несколько полновата для своего возраста, склонна к депрессиям, друзей в Париже нет, к тому же недавно порвала со своим дружком и искала подходящую компаньонку, чтобы вместе снять квартиру где-нибудь в центре.

Вариант идеальный — я получила работу и под именем Мерседес Демуан стала ее защитницей и задушевной подругой. Я разделяла ее увлечение Сильвией Плат.[53] Я вместе с ней подтрунивала над мужской глупостью и с большим интересом обсуждала ее весьма скучную диссертацию, посвященную роли женщин в дохристианском мистицизме. В конце концов, уж в мистицизме-то я разбираюсь лучше всего. И мало-помалу я узнала все ее тайны и стала всячески подпитывать в ней меланхолические тенденции, а когда пришло время, просто отняла у нее жизнь.

Но это, разумеется, был отнюдь не поединок. Таких девиц, как она, в Париже полмиллиона: молочно-белые лица, мышиного цвета волосы, аккуратный почерк и полное неумение одеваться; разочарования свои они обычно скрывают под флером этакой академичности и здравомыслия. Можно даже сказать, что я оказала ей весьма большую услугу, а когда она была совершенно готова, я помогла ей безболезненно уйти, подсунув нужную дозу кое-чего.

После этого осталось лишь подвязать некоторые концы — предсмертная записка самоубийцы, опознание трупа, кремация и тому подобное. И я наконец обрела возможность выбросить Мерседес за ненадобностью в помойку, собрать то, что еще осталось от Франсуазы: банковские реквизиты, паспорт, свидетельство о рождении, а потом увезти ее в одно из тех путешествий, о которых она всегда мечтала, но так и не совершила, даже билетов ни разу не заказала. А тем временем кое-кто из соседей, возможно, и ломал голову над тем, как эта женщина сумела исчезнуть настолько быстро и бесследно, что после нее буквально ничего не осталось — ни семьи, ни документов, ни даже могилы.

Впрочем, через некоторое время ей предстояло вновь объявиться в качестве преподавательницы английского языка в лицее Руссо. К этому времени, разумеется, о ней уже практически все позабыли, имя ее затерялось в груде разнообразных отчетов и документов. На самом деле людям ведь по большей части все равно. Жизнь с такой скоростью мчится вперед, что о мертвых проще поскорее позабыть.

Под конец я все же попробовала заставить ее кое-что понять. Болиголов — очень полезное средство, и найти его нетрудно — летом, конечно; и он делает жертву такой покорной, такой управляемой. Паралич наступает буквально в течение нескольких минут, и после этого все просто отлично, и полно времени для споров и обмена мнениями — или, точнее, взглядами, поскольку Франсуаза в данном случае говорить, видимо, оказалась неспособна.

Честно говоря, меня это немного разочаровало. Я уже предвкушала ее реакцию после того, как скажу ей; хотя, конечно, особого одобрения и не ожидала, но все же надеялась услышать что-то интересное от человека столь высокого интеллектуального уровня.

Но получила я, увы, не много: недоверчиво разинутый рот, застывший взгляд — она и в лучшие-то времена особой привлекательностью не отличалась. В общем, если бы я была человеком впечатлительным, ее лицо вполне могло бы еще долго являться мне во сне; а потом я услышала, как она давится, пытаясь превозмочь удушье, вызванное тем же зельем, что некогда погубило и Сократа.[54]

Отличное средство, думала я. Но пожалуй, зря потраченное на бедняжку Франсуазу, в которой, к сожалению, жажда жизни открылась всего за несколько минут до смерти. И я опять была разочарована. В очередной раз это получилось у меня слишком легко. Франсуаза никак не могла быть мне соперницей. Серебряная мышка на моем браслете — вот и все, что от нее осталось. Мышка — естественная жертва для таких, как я.

А потому вернемся к Вианн Роше.

Теперь у меня есть достойный противник — настоящая ведьма, никак не меньше, и весьма могущественная, несмотря на все ее дурацкие угрызения совести и постоянное чувство вины. Возможно, это единственный достойный противник из всех, кто до сих пор встречался на моем пути. Вот она стоит и ждет меня, в глазах спокойное понимание, и я не сомневаюсь, что она — наконец-то! — видит меня насквозь, видит все цвета моей ауры, и эти первые мгновения глубоко интимного знакомства поистине прекрасны…

— Привет, Вианн.

— Привет, Зози.

Я присаживаюсь за стол напротив нее. Ей, похоже, холодно — кутается в свой бесформенный темный свитер; побелевшие губы поджаты, сдерживая невысказанные слова. Я улыбаюсь ей, и цвета ауры Вианн так и вспыхивают — как ни странно, я и теперь испытываю искреннюю привязанность к ней, хотя клинки уже обнажены.

А за окнами с воем проносится в небесной вышине ветер. Это ветер-убийца, несущий снег. Те, кому пришлось ночевать на пороге у закрытых дверей, сегодня умрут. Собаки будут выть, двери — с грохотом захлопываться. А юные любовники, глядя друг другу в глаза, впервые безмолвно подвергнут сомнению данные ими клятвы. Вечность — это так долго; и сейчас, когда близится конец года, Смерть кажется вдруг очень близкой.

И разве не об этом свидетельствует все вокруг? Эти праздничные зимние огни — точно легкая попытка выразить Смерти свое презрение, точно вызов тьме. Назовите это Рождеством, если угодно, но мы-то с вами знаем, что этот праздник гораздо древнее. И вся эта елочная мишура, и пение рождественских гимнов, и радостные вести, и поздравления, и подарки — все это лишь для того, чтобы скрыть мрачную истину, спрятанную глубоко внутри каждого.

Это время самых тяжких утрат; время принесения в жертву невинных; время страха, тьмы, бесплодия и смерти. Ацтеки понимали, как, впрочем, и майя, что их боги стремились отнюдь не к спасению мира, а скорее к его разрушению и ненадолго умилостивить их можно было лишь с помощью кровавых жертвоприношений…

Мы сидим и молчим, точно старые подруги. Я перебираю амулеты на своем браслете, она уставилась в чашку с шоколадом. Наконец она поднимает глаза.

— Ну, рассказывай, Зози, чем ты тут занимаешься?

Не слишком оригинально — впрочем, это же только начало.

Я отвечаю с улыбкой:

— Видишь ли… я — коллекционер.

— Значит, ты так это называешь?

— Надо же как-то это называть.

— И что же ты коллекционируешь?

— Невыплаченные долги. Невыполненные обещания.

Она вздрагивает при этих словах — как я и предполагала.

— И что я должна тебе?

— Давай разберемся, — снова улыбаюсь я. — Ты задолжала мне за ту бесконечную работу, которую я для тебя сделала: за наведение чар, за различные магические трюки, за постоянно оказываемую тебе защиту, за превращение соломы в золото и отвращение всяких бед, за то, что я с помощью дудочки увела из Гаммельна всех крыс, — в общем, за то, что я вернула тебе твою жизнь… — Я видела, что она собралась протестовать, но не дала ей сказать ни слова. — И по-моему, мы с тобой договорились, что ты отплатишь мне тем же.

— Тем же? Я тебя не понимаю.

На самом деле она меня прекрасно поняла. Все это давным-давно известно, тем более ей. Она отлично знает: цена самого заветного твоего желания — это твоя душа. Жизнь за жизнь. И тогда мир пребывает в равновесии. А если растянешь резиновую ленту слишком сильно, то она в итоге лопнет и больно щелкнет тебя же по физиономии.

Можете назвать это законом кармы, или физики, или теорией хаоса, но без этого сместятся полюса планеты, закачается земля под ногами, птицы станут падать с небес, вода морская обратится в кровь, и не успеешь ты и глазом моргнуть, как наступит конец света.