Бен-Гур - Лью Уоллес

— У Вифавары.

— Это был уединенный брод, — сказал Бен-Гур. — Не понимаю, почему он привлек такой интерес.

— Вижу, — ответил незнакомец, — что вы тоже издалека и не слышали о благой вести.

— Какой благой вести?

— Явился человек из пустыни — святой жизни человек, — и уста его полны странных речей, которые привлекают всех слушающих его. Он называет себя Иоанном Назореем, сыном Захарии, вестником, посланным перед Мессией.

Даже Ира стала прислушиваться к дальнейшему.

— Об этом Иоанне говорят, что он провел свою жизнь с самого детства в пещере близ Ен-геди, молясь и живя более строго, чем ессеи. Толпы приходят послушать его проповеди. И я ходил вместе с другими.

— Все ли эти твои друзья побывали там?

— Большинство только идет, но некоторые уже возвращаются.

— Что он проповедует?

— Новое учение, какого до сих пор не знали в Израиле, — так говорят все. Он называет это покаянием и крещением. Раввины не знают, что делать с ним, и мы тоже. Некоторые спрашивали его, не Христос ли он, другие — не Илия ли; но он отвечает всем: «Я глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу».

Тут человека позвали, и Балтазар спросил вдогонку:

— Добрый чужестранец, скажи, найдем ли мы проповедника там, где ты оставил его?

— Да, у Вифавары.

— Кем может быть этот назорей, — сказал Бен-Гур Ире, — если не провозвестником нашего Царя?

Так быстро он стал полагать дочь заинтересованной в чудесном Царе, которого искал, больше, чем ее древний отец! Тем не менее последний поднялся с огнем решимости в запавших глазах и сказал:

— Поспешим. Я не устал.

И они принялись помогать рабу.

На привале западнее Рамофа Гилеадского они говорили так.

— Встанем рано, сын Гура, — сказал старик. — Спаситель может прийти прежде нас.

— Царь не может надолго отстать от своего герольда, — шепнула Ира, готовясь занять свое место на верблюде.

— Увидим завтра! — ответил Бен-Гур, целуя ее руку.

На следующий день, около трех часов, свернув с дороги, по которой, огибая основание горы Галаад, они ехали от Рамофа, путники углубились в голую степь к востоку от священной реки. Впереди лежал верхний предел древних земель Иерихона, простирающихся до самых гор Иудеи. Кровь Бен-Гура побежала быстрее, ибо он знал, что брод близко.

— Радуйся, добрый Балтазар, — сказал он, — мы почти у места.

Погонщик заставил верблюда бежать быстрее. Вскоре они увидели палатки, шатры и стреноженных животных; а затем реку и толпы на берегу, и другие толпы за рекой. Понимая, что идет проповедь, они заспешили еще более, однако, когда подъехали, масса людей пришла в движение и начала расходиться.

Опоздали!

— Остановимся, — сказал Бен-Гур заламывающему руки Балтазару. — Назорей может пойти этой дорогой.

Народ был слишком воодушевлен услышанным и занят обсуждением проповеди, чтобы заметить новоприбывших. Когда мимо прошло несколько сотен и казалось, что возможность хотя бы увидеть назорея потеряна, чуть выше по реке показался приближающийся человек столь странной наружности, что они забыли обо всем остальном.

Внешне человек был груб, неуклюж и даже дик. На худой, изможденный лик цвета старого пергамента, на плечи и до середины спины падали слипшиеся пряди выгоревших волос. Глаза его сверкали. Вся правая сторона тела была обнажена, имела тот же цвет, что лицо, и столь же изможденный вид, рубаха из самой грубой верблюжьей шерсти — грубой, как та, что идет на шатры бедуинов, — покрывала остальную часть туловища и ноги до колен, подпоясанная широким поясом сыромятной кожи. Ноги были босы. К поясу привязана сыромятная же сума. Он опирался на суковатый посох. Движения его были быстрыми, решительными и странно настороженными. То и дело он отбрасывал волосы с глаз и осматривался, будто ища кого-то.

Прекрасная египтянка смотрела на сына пустыни с удивлением, чтобы не сказать с отвращением. Подняв полог беседки, она заговорила с Бен-Гуром, не слезавшим с коня.

— И это провозвестник твоего Царя?

— Это назорей, — ответил он, не глядя на нее.

По правде говоря, и сам он был озадачен. Несмотря на знакомство с аскетами Ен-геди — их одеждой, равнодушием к мнению мира, приверженностью обетам, подвергающим тело всевозможным мукам и отделяющим их от рода человеческого так, будто они не были рождены подобно другим людям; несмотря на то, что был подготовлен увидеть назорея, называющего себя только гласом вопиющего в пустыне, — все же мечты о Царе, который должен быть столь велик и сделать столь многое, окрашивали все, связанное с ним, и Бен-Гур не сомневался, что найдет в провозвестнике знак божественной воли и царственного величия. Пораженный, пристыженный, изумленный, он мог ответить только:

— Это назорей.

Не то было с Балтазаром. Он знал, что пути Господни не таковы, какими думают видеть их люди. Он видел Спасителя Младенцем в яслях, и вера приготовила его к встрече с грубым и простым, связанным с явлением Божества. Поэтому, сидя на своем месте, он скрестил руки на груди, и губы его шевелились в молитве. Он ждал не царя.

В это время, когда новоприбывшие были столь сильно и по-разному возбуждены увиденным, другой человек, до сих пор одиноко сидевший на прибрежном камне, вероятно, размышляя над услышанным, поднялся и медленно пошел от берега наперерез назорею. Они должны были встретиться неподалеку от верблюда.

Проповедник и незнакомец шли так, пока не оказались — первый в двадцати ярдах от животного, второй в десяти футах. Тогда проповедник остановился, убрал волосы с глаз, посмотрел на незнакомца и вскинул руки, будто давая знак всем окружающим. И все тоже остановились, приготовившись слушать, и когда тишина стала полной, посох назорея указал на незнакомца.

Все, кто готовился слушать, напрягли зрение. В то же мгновение и подчиняясь тому же импульсу, Балтазар и Бен-Гур всмотрелись в указанного человека, который произвел на них одинаковое впечатление, но в разной степени. Был он чуть выше среднего роста, сухощав, даже хрупок. Движения его были спокойны и неторопливы, что свойственно человеку, постоянно размышляющему о серьезном, и одет он был соответственно: нижнее одеяние с длинными рукавами, достигающее лодыжек, и верхняя одежда, называемая талиф на правой руке висел обычный головной платок со шнуром. Кроме шнура да узкой голубой каймы по подолу талифа, вся его одежда была из полотна, пожелтевшего от пыли и дорожной грязи. К исключению можно было причислить еще голубые и белые кисти, предписываемые законом раввинам. Сандалии его были самыми простыми. Ни сумы, ни пояса, ни посоха не было.

Однако эти детали наружности были лишь бегло отмечены тремя взирающими, и то лишь как обрамление головы и лица, которые — особенно впоследствии — явились настоящим источником обаяния, воздействовавшего на них, как и на всех, кто стоял там.

Под безоблачным сиянием голову укрывали только длинные, слегка вьющиеся волосы, разделенные посередине, золотисто-каштановые, местами выгоревшие до рыжеватого золота. Под широким лбом, под дугами черных бровей блестели большие синие глаза, смягчаемые такими длинными ресницами, какие порой встречаются у детей, но какие очень редко, если вообще можно найти у мужчин. Что до остальных черт, трудно было решить, греческие они или еврейские. Тонкие ноздри и рот были необычными для последнего типа, а если к ним прибавить ласковое выражение глаз, бледность кожи, тонкие волосы и мягкую бороду, волны которой достигали груди, то не нашлось солдата, который не посмеялся бы над таким противником; женщины, которая не доверилась бы ему с первого взгляда; ребенка, который, повинуясь мгновенному инстинкту, не дал бы ему руку и всю свою безыскусную веру; никого, кто не назвал бы его прекрасным.

Лицо хранило выражение, которое, по выбору наблюдателя, могло быть с равной справедливостью объяснено проявлением ума, любви, сожаления или грусти, хотя на самом деле сочетало их все — выражение, которое можно представить как отпечаток безгрешной души, обреченной видеть и сознавать законченную греховность тех, среди кого она проходит; однако никто не нашел бы в лице признак слабости; по крайней мере этого человека не заподозрил бы в слабости тот, кто знает, что любовь, сожаление и грусть происходят чаще от сознания силы вынести муку, чем от силы деятельной: такова духовная мощь мучеников и подвижников. И такое впечатление производил этот человек.

Медленно приближался он — приближался к троим. Бен-Гур на прекрасном скакуне, с копьем в руке должен был привлечь внимание царя, однако глаза устремились выше — не на Иру, чья красота так часто упоминалась, но на Балтазара, старого и ни к чему не пригодного.

Замерли все.

И вот назорей, по-прежнему указывая посохом, громко воскликнул: