Бен-Гур - Лью Уоллес

Эсфирь, вся дрожа, начала:

— Мой…

Мысль, быстрая, как молния, остановила второе слово, девушка побледнела и ответила:

— Мой отец — его друг.

Ира рассмеялась беззаботнее, чем прежде.

— И не более того? Ах, можешь оставить себе свои поцелуи. Ты как раз напомнила мне, что здесь, в Иудее, меня ждут другие, более ценные, — она повернулась, бросив через плечо: — И я иду получать их. Мир тебе.

Эсфирь дождалась, пока та спустится по лестнице, потом закрыла лицо руками, сквозь пальцы потекли слезы — слезы стыда и задыхающейся страсти. И усиливая такой странный для ее ровной натуры приступ, с новым значением злой силы вспомнились слова отца: «Твоя любовь не осталась бы безответной, держи я то, что имел, крепко, как мог бы».

Все звезды успели зажечься над городом и темной стеной гор, прежде чем она овладела собой настолько, чтобы вернуться в летний дом и молча занять обычное место рядом с отцом, смиренно ожидая его желаний. Такому долгу была отдана ее молодость, если не вся жизнь. И скажем правду: теперь, когда боль прошла, она возвращалась к своему долгу без неохоты.

ГЛАВА II

Бен-Гур рассказывает о Назорее

Примерно через час после сцены на крыше Балтазар и Симонид, — последний, сопровождаемый Эсфирью, встретились в большом зале дворца, и во время их беседы вошли Бен-Гур с Ирой.

Молодой еврей подошел сначала к Балтазару и обменялся приветствиями с ним, затем хотел обратиться к Симониду, но замолчал, увидев Эсфирь.

Нечасто встречаются сердца, достаточно просторные, чтобы вмещать более одной пожирающей страсти, пока она пылает, другие если и могут жить, то лишь слабыми огоньками. Так было и с Бен-Гуром. Открывшиеся возможности, допущенные в сердце надежды и мечты, влияния, порожденные страной и более непосредственные — такие, как влияние Иры, — пробудили его тщеславие, и когда эта страсть стала сначала советником, а потом и полноправным владыкой сердца, решения прежних дней поблекли, почти не вспоминаясь более. Благо, что мы так легко забываем юность, в данном же случае было вполне естественно, что собственные страдания и тайна, покрывавшая судьбу семьи, двигали им все меньше по мере того, как он приближался к новым целям. Не будем же судить его слишком строго.

Он молчал, удивленный женской красотой Эсфири, и пока стоял, глядя на нее, тихий голос напоминал о нарушенных клятвах и невыполненном долге, он почти вернулся к себе прежнему.

Так продолжалось мгновение, потом он подошел и сказал:

— Мир тебе, милая Эсфирь. Мир и тебе, Симонид, да пребудет с тобой благословение Господа, хотя бы только за то, что ты стал добрым отцом лишенному отца.

Эсфирь слушала, опустив голову. Симонид отвечал:

— Я повторяю приветствие доброго Балтазара, сын Гура: добро пожаловать в отчий дом! Садись и расскажи нам о своих путешествиях, о своих трудах и о чудесном Назорее — кто он и что? Садись, прошу тебя, здесь, между нами, чтобы все слышали тебя.

Эсфирь быстро отошла и принесла мягкий табурет.

— Благодарю тебя, — сказал Бен-Гур с чувством.

После недолгого разговора о разном он произнес:

— Я пришел рассказать вам о Назорее.

Симонид и Балтазар превратились в слух.

— Много дней я следовал за ним, внимательный, как только может быть человек, ждавший, как я. Я видел его во всех обстоятельствах, испытывающих натуру, и будучи уверен, что он — человек, как мы, я не менее уверен, что он и нечто большее.

— Что же? — спросил Симонид.

— Я расскажу вам…

Кто-то вошел в комнату. Бен-Гур обернулся и вскочил, раскрыв объятия.

— Амра! Милая старая Амра! — воскликнул он.

Рабыня вышла вперед, и все, глядя на сияющее радостью лицо, подумали, какое оно темное и морщинистое. Она опустилась на колени, обнимая ноги хозяина, и ему не сразу удалось убрать грубые волосы с ее лица, чтобы поцеловать, спрашивая:

— Добрая Амра, слышала ты что-нибудь о них? Хоть слово? Хоть намек?

Она разрыдалась.

— Такова Божья воля, — сказал он скорбно, и все поняли, что он не надеется более найти семью. Он не хотел показывать стоявших в глазах слез.

Когда же снова смог говорить, сел и сказал:

— Сядь рядом со мной, Амра, — здесь. Нет? Ну тогда у ног, потому что мне нужно многое сказать друзьям о чудесном человеке, пришедшем в мир.

Но она отошла и опустилась на пол у стены, обхватив руками колени, счастливая, что видит его. Тогда Бен-Гур, поклонившись старикам, начал снова:

— Боюсь отвечать на вопрос о Назорее, не рассказав вам сначала хоть части совершенного им у меня на глазах, и тем более хочу сделать это, потому что завтра он придет в город и будет в Храме, который называет домом своего отца, где объявит себя. Так что прав ли ты, о Балтазар, или ты, Симонид, — мы и Израиль узнаем это завтра.

Балтазар сложил дрожащие руки и спросил:

— Куда мне идти, чтобы увидеть его?

— Там будет давка. Лучше, думаю, всем вам подняться на крышу Притвора Соломонова.

— Ты сможешь пойти с нами?

— Нет, — сказал Бен-Гур, — друзьям, вероятно, понадобится, чтобы я был с ними в процессии.

— В процессии! — воскликнул Симонид. — Он путешествует как государь?

— С ним двенадцать человек: рыбаки, пахари, один мытарь — все из самых низких сословий, он идет пешком, не обращая внимания на ветер, холод, дождь или солнце. Глядя на них, останавливавшихся на ночлег при дороге, чтобы поесть хлеба и уснуть на земле, я вспоминал пастухов, возвращающихся с рынка к стадам, а не знать и царя. Лишь когда он поднимал углы своего платка, чтобы взглянуть на кого-нибудь или отряхнуть пыль с волос, я видел, что он их учитель, равно как и товарищ, вождь не менее, чем друг.

— Вы проницательные люди, — продолжал Бен-Гур, помолчав. — Вы знаете, что все мы — создания собственных побуждений, и что едва ли не закон нашей натуры — проводить жизнь в стремлении к неким целям. Обращаясь к этому закону как признаку, по которому мы узнаем себя, что скажете вы о человеке, который мог бы стать богатым, превращая камни под ногами в золото, но выбирает бедность?

— Греки назвали бы его философом, — сказала Ира.

— Нет, дочь, — сказал Балтазар, — философы никогда не обладали властью совершать подобное.

— Откуда вы знаете, что этот человек обладает?

Бен-Гур быстро ответил:

— Я видел, как он превратил воду в вино.

— Очень странно, — сказал Симонид, — очень странно, но не столь странно для меня, как то, что он предпочел бедность, когда мог быть богат. Он беден?

— Он не обладает ничем и не завидует обладающим. Он сожалеет о богатых. Но что вы сказали бы о человеке, умножившем семь хлебов и две рыбы — все свои запасы — так, что хватило накормить пять тысяч человек, и остались переполненные корзины? Я видел, как Назорей сделал это.

— Ты видел это? — воскликнул Симонид.

— Да, и ел от хлебов и рыб.

— Но были и большие чудеса, — продолжал Бен-Гур. — Что сказали бы вы о человеке, обладающем такой целительной силой, что, коснувшись края его одежды, больной исцеляется, и даже если позовет его издалека? Этому я тоже был свидетелем, и не однажды, а много раз. Когда мы выходили из Иерихона, двое слепых при дороге позвали Назорея, и он коснулся их глаз, и они прозрели. Так принесли к нему расслабленного, и он сказал только: «Иди в дом твой», и человек пошел. Что скажете вы об этом?

Купец не знал, что ответить.

— Думаете — я слышал и такое, — что это ловкие фокусы?

Тогда я расскажу о вещах более великих, которые видел собственными глазами. Представьте сначала проклятых Богом, не знающих иного успокоения, кроме смерти, — прокаженных.

При этих словах Амра уронила руки и подалась вперед.

— Что сказали бы вы, — речь Бен-Гура становилась все торжественнее, — что сказали бы вы, увидев то, о чем хочу рассказать сейчас? Однажды в Галилее — это случилось при мне — к Назорею подошел прокаженный и сказал: «Господи! если хочешь, можешь меня очистить». Он услышал призыв и коснулся отверженного рукой, говоря: «Хочу, очистись», и тотчас человек этот стал здоров, как все мы, видевшие исцеление, а нас было множество.

Амра встала и костлявыми пальцами убрала волосы с глаз.

Бедняжка давно уже жила не умом, а сердцем, и сейчас боялась не понять или пропустить хоть слово.

— И еще, — продолжал Бен-Гур, — десять прокаженных подошли к нему однажды и, упав к его ногам, взывали — я сам видел и слышал это — взывали: «Иисус Наставник! Помилуй нас». Он сказал им: «Пойдите, покажитесь священникам, как требует закон, и когда будете идти, очиститесь».

— И они очистились?

— Да. По пути хворь оставила их, так что лишь скверные одежды напоминали нам о прежнем.

— Такого не слышали прежде во всем Израиле! — тихо произнес Симонид.