Театр Шаббата - Филип Рот

— Ты живешь в мире настоящей любви, — сказал он, когда Норман вернулся в кухню с пакетом, набитым вещами Шаббата. Там было все, кроме куртки. «Торпедо» Норман отдал ему раньше, за столом.

— А ты в каком? — поинтересовался Норман. — Ты олицетворяешь собой провал этой цивилизации. Всё вложить в половой инстинкт. Последний вклад: всё — в топку секса. А теперь в одиночку пожинаешь плоды. Эротический алкоголизм — вот что такое все эти твои страсти.

— Да какие уж там страсти, — покачал головой Шаббат. — Знаешь, что сказала бы Мишель своему психоаналитику, если бы мы с ней довели дело до конца? Она сказала бы: «Ничего мужик, но его уже льдом пора обкладывать, чтобы выглядел посвежее».

— Да нет, просто надо провоцировать. Разнузданно приставать. Все так задавлены обществом, что начинают жить как люди, только когда распоясываются. Разве не в этом фишка? Не это ли всегда было твоей целью?

— Мне жаль разочаровывать тебя, Норман, но прежде всего у меня нет, просто нет никакой цели. Ты обо всем судишь с позиции доброго либерала, а я плыву по течению в придорожной канаве, двигаюсь по обочине жизни, я всего лишь мусор, обломок, и меня не надо принимать во внимание, когда наблюдаешь за прочим дерьмом.

— Ходячий панегирик непристойности, — сказал Норман. — Святой наоборот, чья миссия — надругательство над святынями. Не утомительна ли в 1994 году эта роль героя-бунтаря? Не поздновато воспринимать секс как бунт? Назад к лесничему Дэвида Лоуренса? В столь поздний час? Разгуливать по свету с такой вот бородой, проповедуя добродетели фетишизма и вуайеризма. С таким пузом — быть поборником порнографии и всюду воздвигать флаг своего члена. Ты жалкий, старомодный мудак, Микки Шаббат. Мужское начало, которое полностью дискредитировало себя. Ты — его последний выдох. Самое кровавое из столетий подходит к концу, а ты день и ночь трудишься над тем, чтобы устроить скандал на эротической почве. Ты несчастный пережиток прошлого, Микки! Антиквариат, наследие пятидесятых! Все эти порнофильмы с Линдой Лавлейс уже в нескольких световых годах от нас, а ты всё ссоришься с обществом, как будто президент США — по-прежнему Эйзенхауэр! И ты, — добавил он почти извиняющимся тоном, — ты так бесконечно одинок, что это просто ужасает. Вот что я всем этим хотел сказать.

— Ты ужасаешься, — ответил Шаббат, — потому что вряд ли тебе когда-нибудь случалось получить наслаждение от одиночества. А еще это лучший из известных мне способов приготовиться к смерти.

— Уходи, — сказал Норман.

Глубоко, в самом углу одного из нагрудных карманов, огромных карманов, куда свободно поместилась бы пара подстреленных уток, Шаббат наткнулся на пластиковый стаканчик из-под кофе. Он засунул в карман свою импровизированную кружку нищего, прежде чем войти в похоронный зал, и в ней так до сих пор и лежали монеты в пять, десять, двадцать пять центов, которые ему удалось насобирать в метро и на улице. Он и об этом забыл, когда отдавал куртку Мишель.

Все дело в этом стаканчике. Конечно же! В кружке нищего. Вот что привело ее в ужас — нищенство. Десять против одного, что трусики как раз добавили градуса ее возбуждению. А вот от стаканчика она отшатнулась; социальная, классовая брезгливость победила даже ее бесстыдство. Лучше мужчина, который не моется, чем тот, который побирается с кружкой. Зайти так далеко не захотела даже она. Скандальное, непристойное, непривычное, странное, даже опасное — все это могло привлечь ее, но кружка нищего — в этом она не увидела ничего, кроме вопиющей наглости. Такая степень деградации уже не соблазняет. С этой кружкой Микки Шаббат перешел черту. Этим стаканчиком он предал их договор, заключенный в холле, и пошла реакция панической ярости, от которой ей стало физически плохо. Она представила себе все самые отвратительные пороки, которые ведут к гибели; она испугалась силы, которая, стоит выпустить ее на свободу, сокрушит всё. И возможно, она не ошиблась. И сыграла с ним дурацкую шутку, одну из тех, что бывают так уместны иногда, если сама не хочешь остаться в дурах. Осознавал ли он сам всю глубину своего падения? Выйдя за пределы разумного, никогда не знаешь, как далеко ты ушел. И все-таки он не мог презирать ее так сильно за то, что она вышвырнула его, потому что обнаружила стаканчик с мелочью, как презирал бы, если бы думал, что она совершила это подлое предательство из-за кражи трусиков, очень естественного поступка, и вполне простительного, когда речь идет о госте.

Из-за соблазна, который таит в себе нищенство, — дело даже не в удобной возможности поиздеваться над собой, не в неотразимости театрального действа, а в тошнотворной, вопиющей неправильности этого занятия, в самом призвании к нему, в трудностях, сопряженных с ним и тешащих отчаяние, — он лишился своей последней любовницы, так и не узнав всех ее тайн, и от этой мысли Шаббат потерял сознание и упал.

Этот обморок тоже напоминал попрошайничество, и довольно занятное, не имеющее никакого отношения к бедности. При мысли обо всем, что разрушил этот стаканчик, в его сознании возникли две широкие черные скрещенные полосы, во весь экран. И все же он еще и хотел упасть в обморок. В сущности, Шаббат мастерски потерял сознание. Ему не чуждо тиранство падающих в обморок. Это циничное наблюдение он успел сделать до того, как свалился на пол.

Вышло лучше, чем, если бы он запланировал все до мельчайших подробностей, — тут никакой план не сработал бы. Он очнулся, еще живой, на кровати Коэнов, на клетчатом покрывале приглушенных тонов. Его так и не дождавшаяся сухой чистки нищенская куртка преступно соприкасалась с покрывалом, но, в конце концов, Норман сам положил его сюда. Мелкий дождичек стучал в стекла больших окон, молочный туман размыл небо над верхушками деревьев парка; рокот погромче того, что слышался в смехе Мишель, доносился из окон, а глухой гром приговаривал Шаббата к долгим годам ссылки в страну индейцев мадамаска. На кровати Коэнов, в этой тихой гавани, он вдруг почувствовал странную тоску по кровати Дебби и едва заметной (а может быть, и воображаемой) впадинке, которая соответствовала контурам ее тела. Прошел всего лишь один день, а постель Дебби уже стала ему домом. Но ее комната для него теперь закрыта, словно аэропорт Ла-Гуардия. Ни вылетов, ни приземлений.

Шаббату было слышно, как Норман беседует по телефону с доктором Гроббсом, говорит о необходимости поместить Шаббата в больницу, и похоже, на том конце провода с ним согласны. Норман не может спокойно смотреть на это, ведь человек идет той же дорогой, что и Линк… Кажется, он решил заняться перевоспитанием урода, вероятно, надеется вернуть обществу то гармоничное существо, которым Шаббат был в третьем классе. Всепрощающий, сочувствующий, решительный, неутомимый, почти ненормально гуманный, — всякому можно пожелать такого друга, как Норман. Всякая женщина должна быть счастлива иметь такого мужа, как Норман. Она должна почитать его, а не испытывать его порядочность своей склонностью к низменным удовольствиям. Брак — ни в коем случае не экстатический союз. Следует наконец излечить ее от нарциссизма. Отныне все запретные радости отменяются. Ей следует научиться, пока не поздно, соразмерять свои непристойные восторги с жизнью. Уж это Шаббат должен был сделать для Нормана — за то, что запачкал его дом своими смрадными пороками. Сейчас он должен бескорыстно думать только о благе Нормана. Всякая попытка спасти Шаббата ввергнет Нормана в такую бездну, какой он не заслужил. Спасать надо самого Нормана, он ведь так нужен нам. И в моей власти спасти его. Этот подвиг увенчает мое пребывание здесь. Я честно, как умею, отплачу ему за неразумную горячность, с которой он пригласил меня пожить в его доме. Я призван вступить в царство добродетели.

Шаббату было ясно как божий день, что Норман никогда не должен увидеть фотографий. А не дай бог, он когда-нибудь наткнется на деньги! Его друг покончил с собой, превратившись в полную развалину, а если Норман обнаружит еще и эти фотографии, или эти деньги, или и то и другое, последние его иллюзии обратятся в прах, его упорядоченной жизни придет конец. Десять тысяч наличными. За что? Чем она торговала? Что покупала? На кого или на что она работает? Кто запечатлел для потомства ее лобок? Когда? Где? На память о чем? Нет, Норман никогда не должен узнать ответов на эти вопросы, тем более догадаться о них сам.

Телефонные переговоры о госпитализации Шаббата подошли к концу как раз в тот момент, когда он добрался до шкафа Мишель, открыл нижний ящик и достал из-под белья конверты из манильской бумаги. Он засунул оба в большой внутренний карман водонепроницаемой куртки, а на их место пристроил свою кружку нищего, с мелочью. Когда в следующий раз ей захочется встряхнуться, подбодрить себя при помощи того, что осталось от прежней жизни, в тайнике она найдет его стаканчик и ужаснется, представив себе несчастье, которое могло ее постигнуть и которого она избежала. Она возблагодарит небо, увидев этот стаканчик, и… и прилепится к Норману, как ей и положено.