Театр Шаббата - Филип Рот

Она сказала, что забыла дать ему рецепт на зантак. Вот он. Зантак он принимал от болей в желудке и диареи, вызываемых вольтареном, который облегчает боли в руках, если, конечно, не пользоваться вилкой и ножом, не водить машину, не завязывать шнурки на ботинках, не подтирать зад. Будь у него деньги, он бы пошел и нанял какого-нибудь предприимчивого япошку, чтобы тот подтирал ему зад, какого-нибудь трудолюбивого, из интеллектуальной элиты, из тех 11000, которые стоят во главе, — да, вот именно из тех, кто «во главе». В этих газетах умеют подавать информацию. Надо бы начать читать «Таймс». «Памагите мне с англиским чтоб США больше миня ни нажгли». У моего брата ноги были, как две обугленные головешки. Если бы выжил, стал бы безногим. Безногая звезда легкоатлетической дорожки из средней школы в Осбери.

Таблетки и боль. Альдомет от давления, зантак от живота, яд от слабоумия и паранойи. От А до Я. А после умираешь.

— Спасибо, — сказал он. — Никогда еще не приходилось получать рецепт от доктора в кимоно.

— Наш век практичен в ущерб элегантности, — ответила она, доставив ему огромное удовольствие своим кивком гейши. — Норман говорит, что, возможно, стоило бы отдать ваши брюки в сухую чистку, — она указала на его вельветовые штаны. — И куртку, ту, плотную, странную такую, с карманами.

— Зеленое «Торпедо».

— Да. Возможно, зеленому «Торпедо» тоже не помешает чистка.

— Брюки снимать сейчас?

— Мы не маленькие, мистер Шаббат.

Он пошел в комнату и снял брюки. Халат Нормана, яркий, длинный плюшевый халат с поясом, таким длинным, что на нем можно повеситься, так и лежал там, где он его сбросил, на ковре, рядом с курткой. Он вернулся к ней в халате, с грязной одеждой в руках. Халат волочился за ним по полу, как шлейф платья. Рост Нормана был шесть футов два дюйма. Она взяла вещи без звука и без малейшего намека на брезгливость, которая была бы вполне закономерна. Этим штанам в последние недели досталось. У них была насыщенная жизнь, человек от такой жизни устал бы. Все оскорбления, которые пришлось перенести Шаббату, казалось, скопились в мешковатом заде этих старых штанов, а их отвороты были забрызганы кладбищенской грязью. Но, кажется, штаны не вызвали у нее отвращения, а он, снимая их, в какой-то момент этого испугался. Разумеется, нет. Она ведь каждый день имеет дело с грязью. Норман поведал ему эту сагу. Пиорея. Гингивит. Припухшие десны. Сплошной шмуц. Один замусоренный рот за другим. Шмуц — это ее ремесло. Она достает своими хитрыми инструментами всякую гадость. Не к Норману ее тянет, а к этой засохшей мерзости. Счистить зубной камень. Проникнуть в карманы… Мишель была так завлекательно упакована в кимоно, а его скомканная грязная одежда у нее подмышкой и ее остриженная под мальчика голова гейши придавали этой неприличной картинке еще и оттенок транссексуальной безвкусицы… Да он был готов убить за нее. Убить Нормана. Выбросить его из окна к чертовой матери. Вся эта сласть должна достаться мне.

Итак, все готово. Светит луна, откуда-то доносится музыка, Норман мертв, остался только я и этот грудастый женоподобный мальчик в кимоно с цветочным узором. Упустил я свой шанс с мужчиной. Тот парень из Небраски, который давал мне читать книги. Йейтс. Конрад. Пьесы О'Нила. Пойди я ему навстречу, узнал бы от него не только про книги. Интересно, на что это похоже. Спроси у нее, она расскажет тебе. Мужчин трахают женщины.

— Почему вам нравится выглядеть вот так? — спросила она, поглаживая его грязную одежду.

— А как еще можно выглядеть?

— Норман говорит, что, когда вы были молодым, взглянуть на вас значило погибнуть. Линк говорил: «В Шаббате сидит бык. Иногда он вырывается наружу». Норман рассказывал, что люди не могли оторвать от вас глаз. Сила. Свобода духа.

— Зачем он это говорит? Чтобы оправдаться, что посадил за ваш стол ничтожество, которое никто не принимает всерьез? Кто из людей вашего социального положения стал бы принимать всерьез такого человека, как я: закосневшего в своем эгоизме, с такими низкими моральными устоями, лишенного чего бы то ни было, что хоть как-то соответствовало бы правильным взглядам на жизнь?

— Зато в вашем распоряжении красноречие.

— Я рано понял, что люди быстрее забывают о том, насколько я мал ростом, когда меня словесно много.

— Норман говорит, что вы были самым блестящим молодым человеком из всех, кого он знал.

— Передайте, что ему не обязательно это говорить.

— Он просто обожал вас. Он до сих пор испытывает к вам самые теплые чувства.

— Да, многие благовоспитанные люди нуждаются в ком-то, кто попробовал настоящей жизни. Это естественно. Я ходил в море. Я жил в Риме. Я знал шлюх не одного континента — в те времена это было достижение. Я доказал им, что избежал сетей буржуазности. Образованные буржуа любят восхищаться теми, кто не попался в этот капкан, — они напоминают им об их университетских идеалах. Когда меня пропечатали в «Нейшн» за то, что я трогал сиськи на улице, я неделю ходил у них в благородных дикарях. Сегодня они бы мне яйца оторвали, если бы я даже помыслил о таком, но в те времена я стал героем в глазах всех свободомыслящих людей. Диссидент. Индивидуалист. Угроза обществу. Круто. Держу пари, что даже сегодня культурному миллионеру в Нью-Йорке подобает опекать кого-нибудь бесчестного и бесстыдного. Норман, Линк и их друзья в те времена получали удовольствие, даже просто произнеся вслух мое имя. У них возникало сладостное чувство, что они совершают нечто противозаконное. Быть знакомыми с кукловодом, трогающим женщин за сиськи на улице, — это все равно что дружить с боксером, все равно что помогать заключенному опубликовать его сонатины. Вдобавок у меня была сумасшедшая молодая жена. Актриса. Мик и Ник — их любимая парочка ненормальных.

— А где она теперь?

— А ее я убил.

— Норман говорил, что она исчезла.

— Нет, я убил ее.

— И чего вам стоит вот такая игра? Насколько вы на это подсели?

— А какой еще способ существования мне подойдет? Если знаете, скажите, буду признателен. По-настоящему меня занимают только глупости, — сказал он, не очень старательно притворяясь разозленным; право, это «подсели» было ударом довольно беспомощным. — Какой еще есть способ?

Ему понравилось, что она не испугалась. Не пошла на попятную. Это хорошо. Вышколил ее папаша. Тем не менее, надо подавить в себе желание немедленно сорвать с нее кимоно. Еще не время.

— Вы готовы на всё, — сказала она, — лишь бы не победить. Но почему вы себя так ведете? Первобытные чувства, непристойные выражения — и хорошо организованная речь с длинными, сложными фразами.

— Я не в ладах с глаголами долженствования. Если я правильно понял ваш вопрос.

— Честно говоря, не очень верится. Как бы Микки Шаббат ни хотел казаться маркизом де Садом, он им не является. Следов снижения качества и уценки нет в вашем голосе.

— И в голосе маркиза де Сада их нет. И в вашем.

— Вы свободны от желания угодить, — сказала она. — Пьянящее, должно быть, чувство. Что оно вам дало?

— А вам?

— Мне? Да я только и делаю, что угождаю, — сказала она. — Я угождаю с тех пор, как родилась.

— Кому?

— Учителям. Родителям. Мужу. Детям. Пациентам. Всем.

— Любовникам?

— Да.

Вот сейчас.

— Угодите и мне, Мишель, — он сжал ее запястье, он попытался затащить ее в комнату Дебби.

— С ума сошли?

— Ну давайте, вы же читали Канта. «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла стать всеобщим законом». Угодите и мне!

Руки у нее были сильные, не зря же она всю жизнь отдирает от зубов всякую гадость, а его руки — уже не крепкие руки моряка. И даже не руки кукловода. Он не смог даже сдвинуть ее с места.

— Зачем вы за обедом гладили ногу Нормана под столом?

— Нет.

— Да, — прошептала она. — Ее смех, даже легкий намек на смех был бесподобен! — Вы делали ножкой моему мужу. Я жду объяснений.

— Нет.

Вот теперь она выдала ему весь свой соблазнительный смех, тихонько, потому что от супружеской кровати их отделял всего лишь холл, но в этом смехе звенели все противоречия, которые она не могла разрешить.

— Да, да!

Кимоно. Шепот. Стрижка. Смех. И так мало времени осталось.

— Пошли.

— Не сходите с ума.

— Вы великолепны. Вы великолепная женщина. Пойдемте туда.

— Вы во власти необузданных страстей, — сказала она, — а я вот скована боязнью разрушить свою жизнь.

— И как Норман отзывается о моей ноге? И почему он до сих пор не вышвырнул меня вон?

— Он думает, что у вас нервный срыв. Что вы сломались. Он считает, вы сами не понимаете, что делаете и почему это делаете. Он полон решимости показать вас специалисту. Он говорит, вам нужна помощь.