Театр Шаббата - Филип Рот

— Ну вот, она часто приходит. Посмотрите, — сказал Кроуфорд, указывая на кусты, растущие на всех четырех могилах, вечнозеленые, подрезанные, примерно шести футов высотой. — За этими могилами ухаживают.

— Да, очень мило. Все выглядит очень красиво.

— Послушайте, единственное, что я могу сделать — это выделить вам место вон там. — Две аллеи сходились в одной точке, в вершине треугольника, который представляло собой кладбище, и там, у просевшей проволочной изгороди, был пустой кусок земли. — Видите? Но тогда вам придется купить сразу два места. Везде, кроме участка для одиночек, — места двойные. Показать вам?

— Разумеется, почему бы и нет, коль скоро я здесь и у вас есть время.

— У меня нет времени, но я найду время.

— Отлично, это очень любезно с вашей стороны, — сказал Шаббат, и сквозь моросящий дождь они пошли в ту часть кладбища, которая напоминала заброшенный надел земли, уже в середине апреля заросший сорняками.

— Этот участок получше, чем тот, где могилы на одного, — сказал Кроуфорд. — Смотрит на дорогу. Прохожим будет виден ваш памятник. Здесь сходятся две дороги. Движение с двух сторон. — Ковырнув носком грязного ботинка сырую почву, он объявил: — Ну вот, думаю, можно прямо здесь.

— Но моя семья далеко отсюда. И я буду лежать к ним спиной, верно? Это неправильно.

— Тогда возьмите ту, на одного. Если, конечно, она еще не зарезервирована.

— По правде сказать, мне их и оттуда будет не видно.

— Да, но вы будете лицом к лицу с очень приличной семьей. Вейзманы. Очень хорошая семья. Всякий был бы рад, если б его похоронили рядом с Вейзманами. Женщина, которая заведует этим кладбищем, тоже из них, ее зовут миссис Вейзман. Мы тут хоронили ее мужа. Вся ее семья здесь похоронена. И сестру ее мы хоронили. Хорошее место, а напротив них — секция одиночек.

— А как насчет места вон там, у забора, поближе к моей семье? Видите, куда я показываю?

— Нет, нет и нет. Эти места уже проданы. И к тому же это участок на четыре места. Понимаете?

— Хорошо, понимаю, — кивнул Шаббат. — Места на одного, места на двоих, остальное — на четверых. Картина ясна. Почему бы вам не посмотреть, зарезервировано ли то место на одного? Это все-таки поближе к моим.

— Сейчас не могу. У меня похороны.

Они вместе пошли назад между рядами могил к маленькому кирпичному домику, где сидели на цепи две собаки.

— Тогда я подожду, — сказал Шаббат, — пока не кончатся похороны. Навещу могилы. А потом вы скажете мне, свободно ли место и сколько оно стоит.

— Сколько стоит… Да эти места недорогие. Ну сколько это может быть… Четыреста, где-то так. Самое большее. Может, четыреста пятьдесят. Не знаю… Я не имею отношения к продаже участков.

— А кто же этим занимается?

— Дама в управлении. Заведующая кладбищем. Миссис Вейзман.

— Это управление вам и платит?

— Платит! — проговорил Кроуфорд с отвращением. — Это просто смешно, сколько они мне платят. Сто двадцать пять в неделю я оставляю себе. И это при том, что три дня нужно только на то, чтобы с травой справиться. Это за сто двадцать пять в неделю-то. И никакой пенсии. Головная боль, никакой пенсии, и все делается хуже день ото дня. Социальное обеспечение и все такое. Так что вы решили: место на двоих или на одного? Я бы все же посоветовал на двоих. Не придется тесниться. Эта секция лучше. Но дело, конечно, ваше.

— Да нет, конечно, есть где ноги протянуть, — согласился Шаббат, — но уж больно от всех далеко. А ведь лежать придется долго. Послушайте, давайте вы посмотрите, что у вас есть, а потом, когда освободитесь, поговорим. Вот, — сказал он, — спасибо, что выкроили для меня время, — он разменял первую сотню из денег Мишель, заплатив мули за заправку, а теперь дал Кроуфорду двадцать долларов. — И за то, — добавил он, отсчитывая еще двадцать, — что содержите могилы моих родных в порядке.

— Рад быть полезным. Ваш отец был настоящий джентльмен.

— Как и вы, сэр.

— Ладно. Так вы тут пока осмотритесь и подумайте, где вам будет удобно.

— Так и сделаю.

Место на одного, неизвестно, зарезервированное или свободное, было рядом с памятником, украшенным большой звездой Давида и четырьмя словами на иврите. Здесь погребен капитан Луи Шлосс. «Пережил Холокост, ветеран войн, моряк, бизнесмен, предприниматель. Навсегда в благодарной памяти друзей и родственников. 30 мая 1929 — 20 мая 1990». На три месяца старше меня. Десяти дней не дожил до шестидесяти одного. Холокост пережил, а вот бизнес — нет. Свой брат-моряк. Микки Шаббат, моряк.

Сейчас они несут простой сосновый гроб: Кроуфорд взялся спереди, пытается идти быстро, сильно хромает, двое помощников — по бокам, пьяница в зеленой рубашке хлопает себя по карману, ищет сигареты. Еще ничего не началось, а он уже ждет не дождется, когда кончится, — хочется закурить. Приземистый рабби с книгой в руках что-то говорит мистеру Кроуфорду, тому приходится ускорить шаг, чтобы поспевать за ним. Ставят гроб возле открытой могилы. Хорошо смотрится этот гроб, чистенько так. Надо оставить заявку на такой же. И всё сегодня оплатить. Место, гроб, даже памятник — чтобы всё было готово, раз уж благодаря Мишель у него есть такая возможность. Изловить этого рабби прежде, чем он уйдет с кладбища, отстегнуть ему сотню, чтобы, когда надо будет, пришел и прочитал для меня из этой книги. Уж я отмою деньги, полученные за незаконные удовольствия, я вложу эту стопку купюр в самое простое и естественное дело на земле.

Земля. Много ее тут. Всего в нескольких шагах от него, сзади, — свежий холм земли, а напротив — две свежевырытые могилы, рядышком. Как для двойняшек. Он подошел поближе, чтобы заглянуть внутрь, полюбоваться витриной, так сказать. Тщательность и аккуратность, с которыми они были выкопаны, говорили о высокой квалификации. Четко обозначенные, сделанные заступом углы, дно в лужицах воды, волнистые стенки — надо отдать должное пьянчужке, итальяшке и Кроуфорду: в их работе чувствовалось мастерство, отточенное столетиями. Эта яма возвращает тебя к началу. И вторая тоже. Обе — темные, таинственные. И люди, и день… и погода не оставляет ему сомнений относительно его положения. Ему задают все тот же мрачный вопрос о намерениях, и он отвечает: «Да! Да! Да! Я пойду по стопам своего тестя, неудачника во всем, кроме самоубийства!»

И сейчас я играю? Даже сейчас? Всегда так трудно определить.

В тачке, оставленной под дождем (скорее всего пьянчужкой — Шаббат знал, как это бывает, сам жил с пьяницей), высился конус жидкой грязи. Шаббат, испытывая одновременно омерзение и удовольствие, погрузил пальцы в жижу, настолько, что их стало не видно. Стоит мне сосчитать до десяти и вынуть их — и они станут прежними, моими прежними нахальными пальцами, которыми я всем умел накрутить хвоста. Опять неправильно. Чтобы, как говорится, горбатого исправить, чтобы выпрямить в себе все, что искривилось, придется погрузить в землю не только пальцы. И сосчитать до десяти биллионов, не меньше. Интересно, до скольки уже досчитал Морти. А бабушка? А дедушка? Как будет на идиш зиллион, невообразимо огромное число?

Подойдя к старым захоронениям, к участку, освоенному во времена первых евреев на побережье, он застал похороны в самом разгаре. Он далеко обошел красный домик с собаками на цепи. Собаки еще не научились соблюдать этикет, не говоря уже о древних табу, которые существуют на еврейских кладбищах. Собаки охраняют евреев? Очень, очень исторически неправильно. Другой вариант — быть похороненным на сельском, буколически безмятежном кладбище на Бэттл-Маунтин, как можно ближе к Дренке. Он думал об этом много раз. Но с кем он мог там поговорить? Он еще ни разу в жизни не встречал гоя, который говорил бы достаточно быстро, чтобы с ним можно было общаться. А там они говорят еще медленнее, чем в других местах. С собаками придется примириться. Ни одно кладбище не совершенно.

Побродив минут десять под моросящим дождем в поисках могил бабушки и дедушки, он понял: чтобы найти здесь Клару и Мордехая Шаббат, ему придется внимательно прочитать все, что написано на каждом памятнике, сверху донизу. Плиты можно было пропускать — там обычно было написано только «здесь покоится» — но сотни и сотни надгробных камней требовали его внимания. Они сильно просели, и это говорило о том, что от похороненных уже ничего не осталось, кроме имен на камне. Надо было отогнать мысли о том, как ненавидели бы его при жизни все эти люди, как он сам презирал бы многих из них, о том, какие это были люди, когда они были живы. Перестаешь быть невыносимым, когда становишься мертвым. Меня это тоже касается, кстати. Жадно впитывай смерть — и осадок тоже.

«Нашей любимой мамочке Минни. Любимому мужу и отцу Сидни. Любимой матери и бабушке Фриде. Любимому мужу и отцу Джейкобу. Любимому мужу, отцу и дедушке Сэмюэлю. Любимому мужу и отцу Джозефу. Любимой матери Саре. Любимой жене Ребекке. Любимому мужу и отцу Бенджамену. Любимой матери и бабушке Терезе. Любимой матери и бабушке Софии. Любимой матери Берте. Любимому мужу Хаймэну. Любимому мужу Моррису. Любимому мужу и отцу Уильяму. Любимой жене и матери Ребекке. Любимой дочери и сестре Хане-Саре. Нашей любимой матери Кларе. Любимому мужу Максу. Нашей любимой дочери Сэди. Любимой жене Тили. Любимому мужу Бернарду. Любимому мужу и отцу Франку. Моей любимой жене, нашей дорогой матери Лине. Нашему дорогому отцу Маркусу». И так далее, и так далее. Любимые не выживают. Только на самых старых памятниках — надписи на иврите. «Нашему сыну и брату Натану. Нашему дорогому отцу Эдварду. Мужу и отцу Луи. Дорогой жене и матери Фанни. Любимой матери и жене Розе. Любимому мужу и отцу Соломону. Любимому сыну и брату Гарри. В память о моем любимом муже и нашем дорогом отце Льюисе. Дорогому сыну Сидни. Дорогой жене — от мужа Луи. Дорогой маме — от Джорджа и Люсиль. Любимой мамочке Тилли. Дорогому отцу Аврааму. Любимой матери и бабушке Лии. Любимому отцу и мужу Эммануилу. Любимой матери Саре. Дорогому отцу Самуилу». А на моей что напишут? Любимому кому? Или чему? Так и напишут: любимому кое-чему. «Давид Шварц, любимый сын и брат, погиб, служа родине. 1894–1918. 15 хешвана. В память Герти, верной жены и надежного друга. Нашему дорогому папе Сэму. Нашему девятнадцатилетнему сыну. 1903–1922. Без имени, просто: нашему сыну. Любимой жене и дорогой матери Флоренс. Любимому брату доктору Борису. Любимому мужу и отцу Самуилу. Любимому отцу Саулу. Любимой жене и матери Селии. Любимой матери Шазе. Любимому мужу и отцу Исидору. Любимой жене и матери Эстер. Любимой матери Дженни. Любимому мужу и отцу Давиду. Нашей дорогой матери Гертруде. Любимому мужу, отцу, брату Йехиэлю. Любимой тете Симе. Любимой дочери Этель. Любимой жене и матери Энни. Любимой жене и матери Фриме. Любимому отцу и мужу Гиршу. Любимому отцу..»