Повесть о юности - Григорий Медынский

Ему захотелось вернуться и найти ее, и что-то сказать ей, и, может быть, взять за руку… Он представлял себе, как он успокаивает Юлю, как разъясняет ей ее ошибку, наконец, как перевоспитывает ее. И, как всегда, вступив на путь фантазии, мысль его не знала уже никаких границ.

А Борис, оставшись один, тоже думал. Еще вчера утром, подходя к школе, он столкнулся у самых ее дверей с Сашей Прудкиным, и тот, вскинув свои белесые брови, сказал:

— Ну, доносчик!

Сказал он это как будто шутя, и глаза его были так же ясны и безгневны, как всегда, но Борис очень всерьез принял это тяжелое слово. Он никогда не был доносчиком и всей душой презирал, а то, бывало, бил тех, кого ребята заподозрят в ябедничестве. И вот…

Сказано это было наедине, с глазу на глаз, этого нельзя было опротестовать ни на бюро, ни на комсомольском собрании, все нужно было решить в себе. И чем больше думал Борис, тем больше сквозь обиду и душевное смятение выступал главный, хотя все еще и трудно разрешимый вопрос: как сочетать правдивость с товариществом? Он решил его так. А вот Феликс, Нина Хохлова — иначе. Борис видел, как старательно Феликс избегал участия во всех разговорах о вечеринке, — он ни при чем! Он видел, как надула губки Нина Хохлова, когда ее упрекнула Елизавета Васильевна, — она здесь ни при чем!

Бориса это злило — легко стоять в стороне и казаться пай-мальчиком. «Нет, я тебя в стороне не оставлю!» — думал он, глядя на круглое, полное благодушия лицо Феликса.

Обозленный, он написал статью с таким же злым заглавием — «Птичка божия не знает…»

«…Как он бодр и жизнерадостен! Каким непобедимым оптимизмом веет от него, когда он входит в класс, бойко посматривая по сторонам, улыбаясь своей особенной, неповторимой улыбкой, и на лице его будто написано: «Ничего, брат, не унывай! Жизнь-то куда как хороша!» И действительно, жизнь Феликса идет как по маслу, без забот и треволнений. Да и о чем ему тревожиться и волноваться? О дисциплине? Об успеваемости класса? Но тогда придется подтягивать ребят, затруднять их. А ну как ребята обижаться станут?

У нашего старосты спокойная, безмятежная, «штилевая» душа, он чуткий, отзывчивые, тихий, хороший, он никого не хочет обижать и ни с кем не хочет ссориться. Да и зачем в самом деле портить отношения, когда можно и без этого? Зачем, например, сигнализировать о готовящейся пирушке, бить тревогу и что-то предпринимать? «Я от нее отказался, я чист и свят, а остальное меня «не касаемо» — моя хата с краю, я ничего не знаю!»

Мирно протекает деятельность нашего прекраснодушного старосты. Пожелаем же ему дальнейших успехов на этом благородном поприще!»

На другой день после появления этой заметки в стенгазете к Полине Антоновне пришла мать Феликса, женщина с тонкими чертами лица, серыми властными глазами и властным голосом. Валентина Ивановна часто заходила в школу и, видимо, зорко следила за тем, как учится сын. Полина Антоновна никогда не жаловалась ей на Феликса — учился он хорошо, был внимателен, исполнителен, аккуратен. На замечания же об общественном лице Феликса Валентина Ивановна никогда не обращала внимания. Теперь же она была взволнована, возмущена.

— Полина Антоновна! Где эта самая газета? Что в ней написано? Феликс сегодня всю ночь не спал!

— Валентина Ивановна! Так ведь это же очень хорошо!

— Помилуйте! Что же тут хорошего? Он пошел сегодня в школу с больной головой. Вы, вероятно, заметили, какой он бледный.

— Значит, мальчику не все равно, мальчик переживает общественную критику.

— А зачем нужна такая критика, что ее приходится так переживать? Ребята должны спокойно учиться. Ребята должны жить дружно. Если ребята не дружны, что это за класс? Какой у них может быть коллектив?

— Ну, с этим я не согласна, Валентина Ивановна. По-моему, вы не совсем правильно понимаете дружбу.

— А как же ее понимать? Дружба есть дружба. И газета должка укреплять ее, сплачивать ребят, а у вас она ссорит их!

Вмешательство матери не спасло Феликса. На классном собрании ребята добавили к заметке Бориса немало такого, что заставляло Феликса краснеть и бледнеть. Тут были и сдержанные, хотя и очень суровые замечания: «бесстрастный зритель», «сглаживает углы», «мирится со злом», «на слабых пробует нажимать, а сильных боится», и такие резкие эпитеты, как «каша», «рохля», «кисель на тарелке». Дима Томызин назвал Феликса «тихоструйным», Витя Уваров рассказал, как Феликс освободил кого-то от дежурства, потому что тот не выучил урока и решил подучить на перемене. Вася Трошкин вспомнил, как во время какого-то важного голосования Феликс спрятался под партой.

— Как будто за книгой полез, будто она у него упала, — горячо говорил Вася. — А он ее нарочно локтем столкнул и потом полез за ней, чтобы не голосовать. Я все это сам видел!

А когда Феликс попытался оправдываться, его резко оборвал Игорь Воронов:

— Ты не виляй, не верти хвостом! Ты своей улыбкой весь класс развалил. Какая тебе цена после этого?

Феликсу в конце концов пришлось признать свою вину, и сделал он это очень просто и непосредственно:

— Ну, может, и так, ребята!.. У меня такой характер: сам могу что угодно сделать, а других заставлять не умею. Снимите вы меня с этой работы, не подхожу я к ней, сам вижу!..

Феликса пришлось снять, и вместо него старостой класса выбрали Игоря.

Вот и еще един из вариантов все той же, волновавшей Полину Антоновну темы о неразумной любви.

Семья у Феликса как будто вполне благополучная: отец — полковник, мать — заведующая какой-то лабораторией, и бабушка. Когда Полина Антоновна бывала у них дома, она заставала чаще всего бабушку и от нее многое узнала о детстве Феликса.

С бабушкой у Феликса было связано все его детство. Отец был на войне, потом надолго задержался в армии и только недавно вернулся в семью. Мать очень много работала, и Феликс всегда оставался с бабушкой, хлопотливой, беспокойной старушкой. Феликс не понимал, почему она все время суетится, хлопочет, и не ценил котлеток, которыми она его кормила, когда ему совсем не хотелось есть. Не понимал он и ее забот о нем — неусыпных, неотвязных и очень надоедливых, которые висели над ним всю его жизнь. Сколько он помнил себя, его постоянно преследовали то заботливые, то встревоженные, то предупредительные возгласы:

— Феликс, ешь!.. Феликс, кушай!.. Феликс, отойди от окна!.. Феликс, не поскользнись!.. Феликс, не упади!.. Феликс, не бегай!.. Феликс, не мажь ручки!

И так всегда и везде, на каждом шагу: Феликс, Феликс, Феликс.

Феликсу хочется гулять, но у бабушки стряпня, у бабушки что-то неприветливо шипит на сковородке, а одного его она отпустить не может.

— Феликс, а ты гуляй в форточку! — предлагает любящая бабушка.

— Не хочу в форточку! Я на улице гулять хочу!

— Феликс! Но ведь на улице ребята. Они такие хулиганы, такие безобразники!

Феликс пошел в школу — и тут его тоже нужно оберегать, нужно и проводить и встретить. Вдруг его обидят ребята, шапку отнимут, изобьют, вдруг невесть что сделают.

Бабушка была на редкость доброе существо: для своих, для родных, для близких она ничего не жалела и готова была отдать самое себя. Но в окружающих, во всем и везде, она большей частью видела только плохое, враждебное и старалась внушить это и внучку Феликсу.

Сохранив свои сложившиеся в дореволюционной чиновничьей среде понятия о воспитании, она во что бы то ни стало хотела сделать из своего внучка «воспитанного», примерного мальчика-паиньку, который сидел бы на стульчике и молчал. А Феликсу хочется бегать, хочется играть и принимать участие в той запретной, но необыкновенно интересной и привлекательной жизни, которая развертывается здесь же, за окном, во дворе, на улице. Феликс иногда ломал все запреты и, воспользовавшись тем, что бабушка ушла в магазин, забирался вместе с ребятами на крышу или принимал участие в какой-нибудь другой ребячьей проделке. Но ему не везло. Почему-то получалось всегда так, что это обнаруживалось или с ним что-нибудь случалось — то штаны разорвет, то нос расцарапает. И тогда начинались «ахи» да «охи», упреки и всхлипыванья. Потом приходила с работы мама, усаживала сына против себя и начинала «шевелить совесть» и «будить сознание». Мама была строгая, серьезная, считала, что бабушка не в меру балует внука, и сама потому ничего не прощала.

Феликс терпеливо выслушивал нравоучения, но они проходили мимо его ушей, вины своей он не понимал и не знал, чего, собственно, от него хотят. Но он видел, что причиняет маме неприятности. А мама приходила с работы всегда очень усталая, и неприятности ей он причинять не хотел. Чтобы успокоить маму и бабушку, он просил у них прощения, давал слово вести себя хорошо. Феликс действительно некоторое время после этого старался избегать ребят, пока его не увлекало новое затеянное ими предприятие. Тогда к старым упрекам прибавлялись новые: