Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Как это ни покажется парадоксальным, но тайный брак не состоялся по той же самой причине, по какой он оказался возможен: а именно потому, что молодая дворянская Россия повсеместно оказалась заражена духом романтического свободного поведения, разрушающего нормы традиционной жизни. Ибо никак иначе нам не истолковать логику поведения лихого гусара, заключившего брак с чужой невестой в метельную ночь. Гусарство – это своеобразный тип поведения, там свой кодекс чести и свое самосознание. Гусарство – это прежде всего отмена «штатских» добродетелей. Гусарство как феномен русской жизни сформировалось не без влияния европейской культуры с ее романтическим культом авантюриста, победителя, сильной личности, подчиняющей обстоятельства жизни своей воле. Поэзия гусарства лихо посмеялась на прозой брака в ту ночь, когда молодой повеса гусар Бурмин обвенчался в суете и суматохе с чужой невестой. Итогом всеобщих усилий и всеобщей романтической направленности дворянской молодежи в России начала XIX века явился этот нелепый и столь ужасный для героини брак с неизвестным ей человеком.

Нельзя списать только на метель случайность подмены женихов. Конечно, благодаря разбушевавшейся стихии сбился с пути настоящий жених и был приведен в храм ночью случайный путник, однако не метели принадлежит последнее слово в решении судеб героев. Нужны были свободные и разнонаправленные волеизъявления героев, утверждавших себя в качестве самозначимых реальностей, чтобы поистине вслепую осуществился этот невероятный брак. Поверхностное подражательное усвоение уроков европейской культуры образует хаос в русской жизни, или, иначе говоря, «метель».

Однако конец этой повести Белкина отнюдь не европейский: ее развязка заставляет всю ее прочесть иначе, чем подсказывает опыт чтения «просвещенного читателя», опыт усвоенного литературного штампа. С точки зрения европейца, отыскание Марьей Гавриловной мужа – это счастливая случайность, а эстетика конца повести – обычный “happy end”. Но здесь оказывается необходимым вспомнить общий замысел всех повестей Белкина, которые объявлены самим Белкиным историями невыдуманными. Следуя логике замысла, читатель должен понимать, что эта невыдуманная история, чтобы стать достоянием мира, впервые могла быть рассказанной только самими ее героями. Таким образом, ясно, что ее счастливый конец – это не “happy end”, придуманный сочинителем, а единственное условие, при котором история тайного венчания могла выйти наружу. В повести недаром оговаривается, что более чем полудюжины заговорщиков надежно сохраняли тайну этого брака. Чтобы понять, изнутри какой культуры всеми посвященными осмысляется этот брак, необходимо уяснить смысл всеобщего молчания, то есть того факта, что тайна никем не была раскрыта.

Факт всеобщего молчания яснее всех слов говорит о том, что никто из участников «заговора» не подверг критическому рассмотрению реальность этого брака. Таинство венчания признается абсолютно неотменимым никакой земной логикой всех, кто был посвящен в тайну, поэтому можно считать молчание всех мерой непреложности самого факта заключения брака и мерой сочувствия русского мира еще одному несчастному браку, одному из множества разнообразных несчастных браков, которыми так богата история русской семейной жизни. Одним из парадоксов этой повести является то, что для европейского культурного сознания ее эстетика – эстетика любовной новеллы со счастливым концом, а ее подлинная русская суть и ее тема – история одного несчастного брака. После венчания каждый из героев осознает себя беспредельно несчастным: Владимир Николаевич пишет письмо, прося «забыть о несчастном, для которого смерть остается единою надеждою»; Марья Гавриловна спросит у Бурмина: «…и вы не знаете, что сделалось с бедной вашею женою?»; сам Бурмин в своем объяснении с Марьей Гавриловной говорит: «…я несчастнейшее создание…я женат!»

Читатель повести «Метель», игнорирующий факт религиозности сознания ее героев, непременно попадает в тупик, пытаясь истолковать поведение героев второго любовного сюжета повести. На первый взгляд, кажется, что в описании поведения Марьи Гавриловны имеется некоторое противоречие. С одной стороны, говорится: «Нельзя было сказать, чтоб она с ним кокетничала», с другой стороны, ее поведение рисуется как военные действия, цель которых состоит в том, чтобы вынудить Бурмина признаться в любви. По-видимому, «кокетничание» в этом контексте нужно понимать как бессознательное, почти природного свойства поведение, призванное ввести в соблазн. Но Марья Гавриловна ведет себя отнюдь не бессознательно, а, напротив, полностью владея собой и ситуацией: ее поведение полностью определяется умыслом и расчетом.

Опять повествование затевает с читателем ту же игру, что и в описании первого любовного сюжета, героем которого был «бедный армейский прапорщик»: введение в любовную тему мотива «расчета» всегда вызывает у читателя однозначную реакцию на этот «иронический» маневр, и читатель ждет развенчания «печальной верности этой девственной Артемизы». Когда в развязке выяснилось, что Бурмин, которого всеми чарами женского искусства «завлекала» Марья Гавриловна, и был ее мужем, то читателю, по-видимому, кажется, что ее «военные действия» достигли цели и таким образом подтверждается версия характера героини, ее практичности и прозаичности.

Однако, если освободится от определенной направленности чтения, при которой непременно требуется «развенчание» героя, то вдруг выяснится, что и «печальная верность», и «девственность Артемизы» – это самая что ни на есть подлинная реальность жизни героини, но только верность она сохраняет не погибшему жениху, а своему законному мужу. Цель же ее «военных действий» вполне невинна и состоит в том, чтобы ускорить «развязку самую неожиданную». Если же здесь и есть насмешка Пушкина, то объектом ее становится читатель, не сумевший увидеть ни трагического сюжета, ни героического характера.

Только поняв, что самосознание героев опирается на их веру в предопределенную свыше природу брака, заключенного «на небесах», можно понять замысел и построение этой повести. И тогда окажется, что в своем понимании жизни вполне прозаическая, увязывающая узлы с бельем наследница богатых помещиков ничего общего не имеет с героиней новой европейской литературы, где опоэтизирована свободная воля человека, всеми средствами добывающего свое земное счастье. У Марьи Гавриловны и у Бурмина – героев русской прозы – есть более высокие ценности, нежели их собственное личное счастье. Об этом свидетельствует последняя сцена повести, которая по своей сути является исповедью героев друг другу, смысл которой в отказе от счастья взаимной любви. Запрет на возможность любить друг друга накладывают узы брака – это для героев повести «Метель» безусловная истина, так и не подвергнутая сомнению ни разу никем из них. Драматизм последней сцены повести (а это сцена расставания) вполне сравним с развязкой романа «Евгений Онегин», когда героям, любящим друг друга, дано пережить горчайшее понимание того, что значит «а счастье было так близко, так возможно».

Чтобы полнее очертить весь объем смысловой нагрузки последней сцены повести, нужно иметь в виду, что между объяснением героев и тайным венчанием прошло три года, срок немалый, и этот срок измерен еще и колоссальным для истории России событием – победоносной войной с Наполеоном. Россия вышла из войны, осознав свое величие, свою мощь, гордясь своими героями, своим народом. Счастливый конец повести помещен в то исторически счастливое время русской жизни – время празднования великой победы. «Время славы и восторга!» – так определяется этот момент истории в повести.

Герои повести тоже участники общей национальной жизни. Владимир, смертельно раненный на Бородинском поле, умер в Москве. Эта смерть делает «бедного прапорщика» героем, отдавшим жизнь за Отечество. В свете этого знания никакое ироническое отношение к «предмету», избранному богатой невестой, невозможно, хотя бы потому, что в своем прощальном письме к своей бывшей невесте, ставшей чужой женой, он написал, что для него «смерть остается единою надеждой». И смерть возвращает Владимиру Николаевичу абсолютно высокое героическое достоинство, которое не уязвить никакой иронией. Для Марьи Гавриловны, увидевшей накануне побега вещий сон, в котором «…видела она Владимира, лежащего на траве, бледного, окровавленного», после того как сон этот сбудется буквально, память о своем женихе может быть только «священной». В каком-то, не бытовом конечно, смысле такая смерть есть для Владимира хороший конец, так как при любых других вариантах судьбы он бы фатально превращался из героического в комический персонаж.