Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Выстрел графа по Сильвио – это самое многозначное событие повести. Здесь его очевидная вина, его преступление, его готовность положить в основание своего счастья человеческую жертву. Стреляя по Сильвио, граф унижает себя, подтверждая право Сильвио на ненависть к себе и презрение. Значительность именно этого центрального момента подчеркнута в повести через эмоциональную реакцию слушателей и рассказчика: «Лицо его горело как огонь, графиня была бледнее платка, я не мог удержаться от восклицания». Каждый понимает, что в этом выстреле коренится страшная человеческая вина графа. В тексте повести это событие имеет два обозначения: сначала граф скажет: «Я выстрелил и попал вот в эту картину», сразу же вслед за тем он повторит несколько иначе: «Я выстрелил и, слава Богу, дал промах»-. Первое означает лишь случайное стечение обстоятельств, вторая интерпретация означает отказ мерить происшедшее малой меркой земной эмпирической реальности.

«Слава Богу» – расхожее междометие языка – в данном контексте получает энергию благодарственной молитвы, подлинный смысл этой оговорки в том, что граф в своем промахе видит чудо, благодатное вторжение Божьего промысла, отводящего руку слепого человека, готового совершить непоправимое преступление.

Как и все остальные концы «Повестей Белкина», и этот можно назвать счастливым. Однако самими действующими лицами повести развязка их истории осознается как вдруг совершившееся чудо, ибо, вопреки всему ходу развивающихся событий, прямо ведших к кровавой катастрофе, заканчивается повесть незакономерно с точки зрения земной логики. Вместо ожидаемой трагедии обнаруживается достойный, никого не унижающий исход. Кажется парадоксальным, что граф благодарит Бога за промах, тем не менее он счастлив именно тем, что получил свою жизнь из рук Сильвио, а не положил его труп в основание своего брака и дома. Промах – это не только счастье графа, это первый и последний момент в жизни Сильвио, момент полного триумфа, когда он оказывается в положении подлинной свободы по отношению ко всему пространству жизни: перед ним – униженный и робкий его враг и обидчик, и Сильвио переживает минуту абсолютного торжества власти, когда жизнь графа в его руках, а граф переживает очевидно ужасную и отчаянную минуту. И в тот момент, когда возмездие должно было совершиться, происходит чудо появления жены графа. «Маша вбегает и с визгом кидается мне на шею» – так рассказывает об ее появлении сам граф. Если мужское поведение в повести «Выстрел» семиотически очень сложное, многоплановое, амбивалентное, обусловленное законами эстетики последовательно осуществляемой жизненной программы, то визг графини и ее коленопреклоненная мольба – это абсолютно неэтикетный, но безусловно непосредственный язык чувств. Роль появления графини в этой ситуации в том, что Сильвио дано наглядно увидеть скрытые мотивы поведения графа. Вдруг обнаруживается некая неотделимость, неразрывная связь мужа и жены. Если до этого граф существовал в сознании Сильвио как отдельная человеческая величина, то в момент, когда графиня, не раздумывая, бросается на колени перед ним, только любовью ведомая и милости и милосердия молящая, суд справедливости, который должен осуществить Сильвио, вдруг оказывается неправомерным. Предстательство графини, её мольба открывает другие перспективы смысла происходящего: убийство мужа на глазах жены – таким оказывается перевод роли Сильвио из плана высокой дуэльной поэзии на язык прозы жизни. И тогда выстрел по графу оказывается просто невозможным, язык дуэли отменяется за полной его неспособностью выразить идею истинной человеческой свободы и благородства. И, уже свободный, Сильвио умеет это понять. Не убивать – это и есть единственное решение, сохраняющее подлинное человеческое достоинство герою, утверждение его подлинной свободы.

Семантика последнего жеста Сильвио – его выстрела в простреленную графом картину – прочитывается, во-первых, как безусловное завершение поединка (выстрел на выстрел – дуэль окончена), а во-вторых, Сильвио продемонстрировал графу свое искусство меткой стрельбы, чтобы у того не осталось ни малейших иллюзий о степени своей обреченности, если бы выстрел Сильвио был направлен в него. Сильвио не был великодушен, когда шесть лет упражнялся в стрельбе, чтобы придать своей руке верность «карающей десницы Божьей», но его виртуозный последний выстрел ясно выразил полную безусловность его человеческой свободы и состоятельности, залогом которой является неизгладимый след в памяти графа о своем преступлении и великодушии его врага. Прощальные пророческие слова Сильвио: «Будешь меня помнить», – подтверждены рассказом-исповедью графа. Ведь этот рассказ является итогом работы его совести.

Рассказ графа – это итог осмысленного им опыта жизни. Между графом, с легкостью бьющего Сильвио по лицу, и графом, рассказывающим провинциальному соседу-помещику, другу Сильвио, историю своего преступления, пролегла целая жизнь, нравственно переродившая спесивого аристократа в человека, способного уважать в каждом его человеческое достоинство.

Композиционно повесть «Выстрел» построена как цепь рассказов разных лиц. Можно сказать, что повесть, кроме основного сюжета – поединка Сильвио с графом, содержит в себе еще развивающийся поверх него сюжет узнавания этой истории подполковником И. Л. П. Читателю дано проследить само рождение предания, его отделение от течения самой жизни.

Во-первых, чтобы Сильвио рассказал историю своего оскорбления, еще не смытого кровью врага, нужно было, чтобы ему стало жизненно необходимым оправдаться в глазах И. Л. П.; таким образом, становится очевидным, что читатели этой повести своим знанием об этой интересной истории обязаны человеческим качествам подполков-ника-рассказчика. Не заслужи он уважения и доверия самого Сильвио, и мир бы никогда не узнал о чудесной дуэли. Сам граф, поняв, что перед ним доверенное лицо самого Сильвио, считает необходимым рассказать, чем закончилась дуэль, как Сильвио сумел отомстить за свое оскорбление. Облеченный их доверием, рассказчик повести как бы получает их санкцию на свое право рассказывать эту историю миру. Нужно осознавать, что И. Л. П. – единственный человек, в чьем кругозоре сошлись все начала и концы этого сложного события, материальный след которого безмолвно сохраняет картина, простреленная «двумя пулями, всаженными одна на другую».

Кроме того, сам сюжет истории поединка содержит в себе обоснование для возможности рассказа о нем: чудесный промах графа и своевременное появление графини сделали возможным счастливый конец, а значит, и этот рассказ. Любой другой исход отношений графа и Сильвио оставил бы в тайне от всех людей историю взаимоотношений героев повести.

В повести так тщательно обоснованы все необходимые условия для появления на свет этой истории в качестве предания, что само его рождение из житейского моря выглядит как чудо, ведь, даже совершившись, эта история могла не получить своего рассказчика. Таким образом, скромный подполковник, доживающий свой век провинциальным помещиком, вдруг из чисто бытовой фигуры обретает новую культурную значимость человека, свидетельствующего о чуде. Сам же Иван Петрович Белкин, записавший эту историю, а значит, ее увековечивший, оказывается кем-то вроде летописца, потому что точно соблюдает требования, предъявляемые к писателю древнерусской литературной традицией – достойно запечатления и сохранения в памяти и в книге только того, что служит прославлению дел Божьих.

Глава третья

«Метель»: коллизия и смысл [138]

Если это не любовь, то что же?

Традиционное литературоведение, склонное видеть в пушкинских «Повестях Белкина» литературную пародию, обращает особенное внимание на тон иронии, совершенно отчетливо улавливаемый в повести «Метель». Исследователи, совершенно разные и по своему кругозору, и по своим культурным ориентациям, сходятся в одном: ни у кого из них не возникает и тени сомнения, что ирония автора, которую они так отчетливо ощущают, адресована именно героям повести.

Вот, например, М. Гершензон[139] выносит очень жесткий приговор героине. Проиллюстрировав наличие иронии в повествовании – автор близко к тексту пересказывает начало повести, – Гершензон заключает, что никакого искреннего чувства у героини нет. Логика исследователя такова: мол, посмотрите сами – если героиня воспитана на французских романах, если избирает она бедного прапорщика, если он пылает равной страстью, если родители не разрешают им венчаться, а они продолжают встречаться тайно, если они клянутся друг другу в вечной любви и в конце концов решают тайно обвенчаться, и, уж что самое криминальное, если их письма запечатываются тульской печаткой, на которой изображены пылающие сердца, – то подозревать здесь простое искреннее чувство ни в коем случае нельзя. Продолжая логику Гершензона, можно сделать вывод, что Пушкину ирония нужна для того, чтобы посеять семя сомнения в читателе, вызвать у него недоверие к героям, к прямому смыслу их поступков и мотивов их совершения.