Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Какова же цель повествования, какова эстетическая программа Белкина? Она определяется им самим в следующих двух фразах: «Просвещенный читатель ведает, что Шекспир и Вальтер Скотт оба представили своих гробокопателей людьми веселыми и шутливыми, дабы сей противоположностью сильнее поразить наше воображение. Из уважения к истине мы не можем следовать их примеру и принуждены признаться, что нрав нашего гробовщика совершенно соответствовал мрачному его ремеслу». Великие европейские литераторы Шекспир и Вальтер Скотт простодушно понимаются автором повестей Белкиным писателями, чья цель – создание эффектов. Пафос всякого художественного писания состоит в том, полагает повествователь, чтобы поражать воображение, то есть сочинять нечто удивительное, экзотическое, про-тивостостоящее обычному, закономерному, бытовому. С позиции таким образом понятого Шекспира веселость гробокопателей окажется не закономерным трагическим итогом культуры Ренессанса – одним из первых проявлений феномена романтической иронии, а экзотическим явлением, скорее относящимся, с точки зрения Белкина, русского автора, к художественному вымыслу эффекта ради, нежели к самой действительности. Белкин отличает свое творчество от творчества великих европейцев в самом исходном пункте своих писаний, а именно в том, что они не выдуманы, а записаны на основе действительно происшедших событий.

Рассказывая о «нашем» гробовщике, повествование простодушно вводит идею объединенности читателя с героем, хотя мы уже установили, что кругозоры читателя и героя оказываются заведомо разными. «наш», невыдуманный гробовщик, московский житель, не подразумевается повествователем экзотической фигурой, он принадлежит нашей отечественной действительности. Одновременно притяжательное «наш» – это знак полного владения предметом повествования; повествователь, говоря «наш гробовщик», как бы заявляет отсутствие тайны в этом загадочном и «ужасном», с точки зрения просвещенного читателя, герое. Пушкинская ирония адресуется сознанию, предполагающему эстетику «ужасной» тайны, романтического интереса в столь простой и прозаической фигуре «нашего» мастерового.

Повести Белкина – это пространство, в котором происходит драматическое столкновение стереотипа читательского опыта, полученного из принципиально иной, нерусской культуры, с сознанием русским по существу, исконно русским миропониманием писателя Белкина. Отсюда проистекает эффект, который знаком каждому читателю повестей Белкина, – отчетливо ощущаемая ироничность текста. Это ирония по адресу читателя, который привносит свой культурный, эстетический опыт в мир, мыслящий принципиально иначе.

Повествователь обнаруживает себя абсолютно авторитетным по отношению к предмету изображения: Адриан Прохоров известен рассказчику, начиная от подробностей его быта и кончая сокровенными его мыслями и мечтами. Пространство внутренней жизни Адриана Прохорова объявлено проницаемым. Тайный пафос повествования в том, чтобы вопреки романтической версии этого героя дать прозаическую версию, достоинство которой только лишь в ее истинности. Верный портрет с натуры – вот задача повествования.

«Итак, Адриан, сидя под окном и выпивая седьмую чашку чаю, по своему обыкновению был погружен в печальные размышления». Повествователь знает все сокровенные заботы и тайные думы своего молчаливого героя, и читатель знакомится с предельно прозаическим смыслом этих «печальных размышлений». Предметом забот Адриана являются неминуемые расходы, связанные с дождем, «который… встретил… похороны отставного бригадира», покрыть их он рассчитывает за счет похорон купчихи Трюхиной, которая умирает на Разгуляе. Итак, смерти людей лично волнуют Адриана только в одном аспекте – их прибыльности для него. Сами по себе смерти людей настолько прозаический факт для гробовщика, что идея смерти не имеет никаких прав самостоятельного значения в кругу его сознания делового человека. Парадоксально то, что, каждый день имея дело со смертью, гробовщик с идеей смерти ни разу не сталкивался; что такое смерть как личное переживание и как общая философская и религиозная идея, он, по-видимому, не знает. Чтобы Адриану Прохорову открылась проблематика, связанная со смертью, нужны особые условия, которые и дает пушкинский сюжет.

Центральным эпизодом повести является момент, когда в круг сознания Адриана Прохорова будет введена точка зрения, полагающая объективную двусмысленность фатально присущей ремеслу гробовщика. Когда на серебряной свадьбе сапожника прозвучит тост: «За здоровье тех, на которых мы работаем…», – и будочник Юрко под всеобщий смех скажет Адриану: «Что же? пей, батюшка, за здоровье своих мертвецов», – впервые в жизни Адриан столкнется с тем, что его положение в мире может осознаваться как «остроумное».[148] Всеобщий смех и отсутствие поклонов в сторону Адриана прочитывается им как недоверие живых людей к его искренности, ибо, когда гробовщик желает здоровья и жизни людям, ему профессионально выгодны лишь смерти.

Реакция Адриана на смех гостей – реакция обиды: «… гробовщик почел себя обиженным». В этом месте повести выясняется, что подобная трактовка его профессиональной деятельности впервые становится достоянием его сознания.

Двусмысленность помещенности гробовщика среди живых людей указана Адриану из другой национальной и вероисповедной среды, и это не случайно. Всеобщий смех немцев-ремесленников означает, что живым людям изделия гробовщика не нужны, а мертвым уже все равно, честно ли работал над своим изделием мастер, – таким образом, ремесло и мастерство гробовщика объективно полагается немцами фатально плутовским. Люди, смеющиеся над ролью гробовщика, исходят из предположения, что смерть есть абсолютный конец жизни, что между миром живых и миром мертвых нет никакой взаимосвязи. Любое ремесло оправдано людской потребностью в нем, ремесленник нечестен, когда производит вещи, непригодные к употреблению. Смех ремесленников полагает непреодолимую пропасть между единством земного общежития людей и гробовщиком, у которого, с их точки зрения, нет благодарных клиентов.

Переселившись на Никитскую, Адриан знакомится в первый же день со своим соседом – сапожником Готлибом Шульцем. Приход Шульца повествование обыгрывает таким образом: «Сии размышления были прерваны нечаянно тремя франмасонскими ударами в дверь». По точному замечанию С. Бочарова, эти «франмасонские удары» сразу же вводят тему цехового братства – идею немецкой городской культуры.[149] Эта идея определяет собой смысловой план пирушки у немца, куда «наш» гробовщик принят как свой брат, такой же сосед-ремесленник; и пока пьют тосты «за здоровье доброй Луизы», гостей, Москвы и целой дюжины германских городков, за мастеров и подмастерьев, Адриан является полноправным членом этого веселого застолья; но когда произносится тост «за здоровье клиентов», происходит разрушение этого единства, обнаруживается противопоставленность гробовщика всему остальному ремесленному миру, причем обнаружить это сам Адриан, исходя из своих жизненных представлений, не может, единодушный смех гостей ставит его перед фактом его безусловной отделенности от всех остальных. Сам Адриан видит совсем иначе свои отношения с людьми, живыми и мертвыми, изнутри своей модели мира, что и показывает его реакция на смех гостей.

«Гробовщик пришел домой пьян и сердит. „Что же это, в самом деле, – рассуждал он вслух, – чем ремесло мое нечестнее прочих? разве гробовщик брат палачу? чему смеются басурмане? разве гробовщик гаер святочный?“» Следующее за этими вопросами приглашение «мертвецов православных» к себе на новоселье проливает свет на то, как представляет сам Адриан смысл своего ремесла. Только понимая, что сознание Адриана не предполагает смерти как абсолютного конца жизни, можно обнаружить смысл мировоззренческого конфликта православного гробовщика с европейскими ремесленниками.

Прямое назначение ремесла гробовщика состоит в том, чтобы обеспечивать материальную сторону похоронного обряда. Здесь гробовщик – хранитель обычаев, традиций, связанных с завершением земного пути человека, он непосредственно участвует в ритуале похорон, проходящих под знаком церковной службы – отпевания, панихиды, – основной смысл которой состоит в том, что умерший подразумевается только перешедшим в мир иной. В смерть как в абсолютный конец добрый христианин не должен верить. Дело осложняется тем, что сознание Адриана не совсем христианизировано, оно сохраняет в связанном виде фольклорные, полуязыческие представления о живых покойниках.

Французский ученый Л. Леви-Брюль обобщил огромный этнографический материал, изучая специфику особенностей первобытного сознания. В своей книге «Сверхъестественное в первобытном мышлении» он писал о культе покойников так: «… покойники являются в действительности для первобытного человека живыми, только перешедшими из настоящего мира в мир иной. Они сделались там невидимыми, неосязаемыми и неуязвимыми, по крайней мере в обычной обстановке и для обыкновенных людей. Не считая этого, условия, в которых они живут, существенно ничем не отличаются от тех условий, в которых они жили в этом мире. Они имеют те же потребности. Неспособные удовлетворить их самостоятельно, они в силу этого зависят от живых, подобно тому, как живые, в свою очередь, зависят от них… Мир покойников поддерживает таким образом постоянные сношения с миром живых… Почти во всех первобытных обществах к покойникам относятся так же, как к соседям, с которыми ни за что не хочется испортить отношения»[150].