Щит Персея. Личная тайна как предмет литературы - Ольга Поволоцкая

Праздничный конец повести – это своего рода ответ на вопрос, намеченный эпиграфом: метель, хаос человеческих воль, улеглась, и печали не миновали героев повести, но чудесный свет Божьего храма обнаружил себя, стал видимым. Таинственная сила (случай или Провидение?), соединившая героев повести, а также их вера в святость и нерушимость таинства венчания, сложившись вместе, сделали сюжет повести принципиально неевропейским.

Герои повести «Метель», пережившие свою личную драму, органично связанные с национальной жизнью и культурой своего Отечества, достойно выходят из перипетий «метели». История формирует новых людей России, которые свободно утверждают в своей жизни верность принципам народной нравственности. К этим героям у читателя нет никаких оснований относиться с иронией как к марионеткам помещичьего и патриархального уклада жизни, все подозрения в подражательности, несамостоятельности, отсутствии самобытности героев повести «Метель» должны быть сняты.

На этом была закончена наша статья, написанная больше, чем двадцать лет назад. Однако сейчас нам кажется необходимым ввести важнейшую поправку в ее концепцию. Необходимо оговорить следующее принципиальное разграничение, которое много лет назад нами не осознавалось так ясно, как сегодня. Тогда нам представлялось, что Пушкин извлекает национальную русскую идею прямо из недр бытия национальной жизни и утверждает ее как реально существующую. Сейчас мы придерживаемся другой, менее оптимистичной версии. Мы уверены в том, что наш великий национальный поэт велик именно потому, что ему удалось в своем творчестве воплотить общечеловеческий идеал, извлеченный, однако, не из так называемой реальности, а со дна собственной своей души, то есть изнутри собственного внутреннего духовного опыта. Образы его искусства, действительно, стали великим достоянием русской культуры тонкого слоя просвещенных людей, то есть интеллигенции. Они, образы и идеи пушкинских текстов, стали мощной движущей силой культуры, носителем которой и была русская интеллигенция, но никогда ни в какой реальности народной или церковной культуры эти пушкинские идеалы не были воплощены хоть сколько-нибудь внятно. Пушкин утверждал, что «цель всякого искусства есть создание идеала». Это утверждение, безусловно, относится в первую очередь к его искусству, которое во множестве моделирует сюжеты самого высокого оправдания человеческой жизни. Однако образы его искусства никак не повлияли на историческое движение России к катастрофе нравственного разложения народа как в XX, так и в XXI веке. А идеал, воплощенный в пушкинских текстах, продолжает жить своей автономной и параллельной жизнью, никак не определяя собой ни стихию народной жизни, ни структуру личности тех, кто стоял и стоит у кормила власти в нашем отечестве. Поэтому один из самых устойчивых мифов про прямое воздействие на музу Пушкина простонародной культуры, пророком которой он был провозглашен в своем отечестве, нами отвергнут.

Из этого следует, что последний абзац нашей статьи должен иметь следующий вид:

Пушкин моделирует сюжет, в котором герои повести «Метель», пережившие свою личную драму, будучи органично связаны с национальной жизнью и христианской культурой своего Отечества, достойно выходят из перипетий «метели». Этот сюжет демонстрирует, что вызов Истории к русскому дворянину состоял в том, чтобы, он свободно выбрал верность принципам христианства. Только этот свободный выбор смог бы сформировать новых людей России, способных противостоять «метели», то есть хаосу наступающих социальных потрясений. К этим героям у читателя нет никаких оснований относится с иронией как к марионеткам помещичьего и патриархального уклада жизни. Все подозрения в несамостоятельности, подражательности этих героев, отсутствии у них самобытности должны быть сняты.

Глава четвертая

«Гробовщик»: коллизия и смысл [147]

Долг платежом красен

Повесть «Гробовщик» отличается своим названием от первых двух повестей Белкина, так как в названии указывается не событие, а профессиональная принадлежность главного героя повести. Интерес представляет собой человек, главной особенностью которого является его ремесло. Гробовщик помещен в жизни таким образом, что буквально воплощает поэтический эпиграф к повести из стихотворения Державина «Водопад»:

Не зрим ли каждый день гробов,Седин дряхлеющей вселенной?

Если кто фактически и «зрит» каждый день гробы, то это Адриан Прохоров, и между эпиграфом и повестью устанавливаются конфликтные отношения, ибо меньше всего гробовщику Пушкина свойствен пафос философского, поэтического раздумья о жизни, смерти и вселенной. Причиной этого являются именно каждодневные смерти, ставшие прозой ремесленной жизни героя.

В основу фабулы повести положено значительное для частной, домашней жизни гробовщика событие переезда в «новокупленный» им желтенький домик. Первая же фраза повести обнажает особенность быта Адриана Прохорова, в котором смешаны предметы жизни и смерти: «Последние пожитки Адриана Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую, куда гробовщик переселялся всем своим домом».

Быт гробовщика для романтического, поэтически настроенного читателя, безусловно, «ужасен», ибо домашнее благополучие гробовщика имеет своим фундаментом смерть других: «желтый домик», «купленный им за порядочную сумму», приобретен Адрианом на доходы от каждодневных похорон. Знает ли сам гробовщик о том «ужасном» смысле своей жизни, который так легко обнаруживает читатель повести?

Когда повествователь сообщает, что гробовщик, переступив порог своего дома, «чувствовал с удивлением, что сердце его не радовалось», он провоцирует читателя предположить, что в обстановке, в которой протекает жизнь Адриана, радость вообще неуместна, и удивление Адриана по поводу отсутствия радости может удивить больше, нежели само отсутствие радости. Тем не менее, психологическая мотивировка того, что «сердце его не радовалось», дана изнутри сознания Адриана, и мы не обнаружим в ней следов профессионализма гробовщика. В отсутствии радости повинен обычный консерватизм пожилого человека, привыкшего к своему старому дому, который дает себя знать в столкновении с суетой и суматохой, связанной с переездом, и это является единственной причиной того, что «сердце его не радовалось».

Принцип изображения жизни гробовщика наглядным образом запечатлен в рисунке самого Пушкина к этой повести: герои сидят лицом друг к другу, центром их взаимной обращенности является самовар. Не случайно на рисунке Адриан сидит спиной к гробам: он своих изделий вообще не видит, в его кругозоре их нет. Сапожник же на рисунке видит гробы и смеется, так как его взгляд совмещает самовар, чаепитие с «ужасными» изделиями соседа-ремесленника. Однако сапожник еще находится внутри мира и быта гробовщика. Зритель же рисунка находится за пределами этого мира, и эстетика ужаса обнаруживается в бытии гробовщика только зрителем, но не самими героями. Так же точно и повествование все время держит в поле зрения читателя предметы ремесла гробовщика в антураже его жизни и одновременно представляет читателю внутренний мир героя, который не предполагает ничего интересного, двусмысленного, экзотического или ужасного в своем бытии и быте.

Так, при переезде из дома в дом на обоих домах появляются новые вывески: на старом доме висит прозаическое объявление, сообщающее, что «дом продается и отдается внаймы»; на новом доме – «ужасное» объявление: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые». Лукавство построения этого сообщения в том, что повествователь, заботясь лишь о достоверности примет быта, простодушно не предполагает возможности прочесть второе объявление с позиции эстетики ужаса. Именно знакомство читателя с литературными «ужасами» обязательно его, романтически настроенного, по ложному следу, заставит в починяющихся старых гробах и в гробах, взятых напрокат, усмотреть сюжеты ночного раскапывания могил и всякие другие беззаконные, циничные и преступные деяния. Но разве не очевидно, что если бы честный ремесленник хоть на секунду мог предположить, в каких мнимых преступлениях уличает его невинное деловое объявление, то вряд ли бы оно так цинично было выставлено на воротах дома? А значит, мир, читающий это объявление, подобного «ужасного» смысла не вычитывает, а читает его так, как и полагается ему быть прочитанным с точки зрения самого ремесленника. Сделаем вывод: «просвещенный» читатель этой повести обладает иным кругозором, нежели мир гробовщика, именно ему дано обнаружить ужасные смыслы на месте самых бытовых, прозаических, жизненных ситуаций.