Дурная примета - Герберт Нахбар

Ханнес рассказывает о городе. Недолго, в нескольких словах. В городе многое обстоит иначе, чем здесь в Дазекове. Там рабочие знают, чего они хотят, говорит Ханнес Лассан. В городе рабочие объединились, и хозяевам уже не так легко жилы из них тянуть. Но и в городе, на заводах положение трудящихся ненамного отличается от положения бедняков в деревне и рыбаков в здешнем поселке.

— Это мы и без тебя знаем, Ханнес. Что толковать? Мне вот интересно знать, почему Ис-Вендланд обратно в поселок вернулся, — говорит Кришан Шультеке, перебивая Ханнеса.

— Да погоди ты, балаболка, придержи язык хоть на минуточку. Я тут не шутки шучу. Ты потом можешь сказать, если что знаешь.

И Кришан Шультеке действительно замолкает. Тут помогает еще Йохен Химмельштедт, сидящий напротив Кришана: замечание Ханнеса он подкрепляет, грозя тяжелым кулаком.

Ханнес Лассан продолжает. Он говорит о Боцмане, рассказывает о Стининой беде. Ханнес говорит просто, на местном поморском наречии, лишь изредка вставит одно-другое городское словцо. Но даже в таких словах у него звучат привычные интонации, рожденные ландшафтом, морем и тяжким трудом. Когда Ханнес произносит слово «трудящиеся», оно звучит у него почти так же, как его произносят здесь, — «трудящие». Так его лучше понимают рыбаки, это напоминает им, что Ханнес Лассан — это не какой-нибудь посторонний. Было время, что он ушел из деревни, боясь позора, он остался в городе, потому что его привлекла новая жизнь, новая работа, а теперь он приехал к своим. Этим воздухом он дышит с самого рождения. К его словам стоит прислушаться: он многое повидал, он ходит по земле с открытыми глазами. Да и не только повидал, он многое понял и знает, с какого конца за что надо браться.

Все, что пережил Боцман, говорит Ханнес, все это он заслужил. Правильно вы действовали. Кто своим изменил, с тем нечего цацкаться.

— Но если на том дело и кончить, если мы не пойдем дальше, то все это кошке под хвост, — говорит Ханнес Лассан. — Боцман сумел во всем правильно разобраться, он вернулся к вам, он с вами в одном ряду. Да, он вел себя неправильно. Но именно ошибка Боцмана показала, как все здесь чувствуют себя связанными друг с другом общей судьбой, а это дорого, это много дороже всего остального.

— Ну а скажи-ка теперь… — У Кришана Шультеке что-то вертится на языке. Ему надо сказать это сразу, ему надо задать вопрос, но он сдерживается. Он нетерпеливо ждет, что же Ханнес Лассан хочет предложить. В этом ожидании он почти забывает о своем вопросе. А спросить он хотел, зачем здесь, в трактире, присутствует Стина, здесь при этой беседе, единственная женщина среди стольких мужчин. Она сидит рядом с Ханнесом Лассаном. Полчаса назад увидев ее в дверях, он подошел к ней и сказал:

— Заходи, Стинок, садись-ка вот сюда. Эмиль тоже здесь с нами.

Стина ответила запальчиво, что ей совершенно безразлично, здесь Эмиль или нет, что он ей нужен как прошлогодний снег, этот Эмиль Хагедорн. Однако присела к столу. И вот Стина слушает речь. Кровь ударяет ей в голову: как это так, кто-то посторонний говорит во всеуслышание о ее беде! Но странное дело, ей самой кажется, что так и надо. Ведь не затем, чтобы ее срамить, говорит здесь Ханнес, он говорит как-то по-новому, хорошо и правильно. Похоже на то, что ее беда — это для Ханнеса лишь один кирпичик в большом здании. И Стина слушает.

Ханнес Лассан спрашивает, какие в последние годы были уловы. Ну, об этом что и говорить — рыбы стало меньше, куда как меньше. В Боддене ни черта больше не поймаешь. Даже сельди убавилось в весеннюю путину. А ведь сельдь всегда была главной доходной статьей. Ханнес Лассан не называет цифр. Цифры здесь не в почете. Каждый и так знает. Каждый ощутил на собственной шкуре, что это значит, — причалить всего лишь с одной корзиной вместо двух. Потому что Вегнер, рыботорговец, платит за одну корзину ровно вдвое меньше, чем за две. Иначе и быть не может.

И вот Ханнес вносит предложение. В трактире становится совсем тихо. Мартин Биш, облокотившись на стойку, слушает с любопытством.

У датского побережья сельди хоть пруд пруди. Там ее столько, что датским и немецким рыбакам ее не выловить. Похоже, что сельдь переселилась туда из Боддена.

Рыбакам Дазекова надо объединиться, общими силами снарядить суда и выйти в далекое плавание, туда, где есть рыба. Улов поделить сообща, на каждого равную часть. Вот так, значит: плавать в Данию и ловить сельдь у датских берегов.

Поначалу все молчат. Потом заговорили все сразу.

Ханнес Лассан стучит по столу.

— Каждый должен высказаться, каждый. Но не все же разом, а по одному.

Первым выступает Кришан Шультеке.

— Ты что хочешь, чтобы мы все как один потонули? — спрашивает он. Говорит о лодках, о сетях и о бурном море, о том, что боты и сети слишком малы. Говорит долго и пространно. Свой вопрос о том, почему Стина присутствует здесь с рыбаками, при мужском разговоре, вопрос этот он позабыл.

— Ну хватит, Кришан, — прерывает его наконец Ханнес. Этих возражений можно было ожидать, поясняет Ханнес рыбакам. Он сам знает, что такое плавание не лишено опасностей, и не собирается этого замазывать.

— Однако же, — заключает он, — люди плавают, и мы могли бы попытать счастья, это вы сами понимаете. А нет — так все подохнем здесь с голоду, это уж будьте уверены. Я об этом по-всякому прикидывал…

Н-да, тут многое надо бы еще выяснить. Дело не шутейное. Каждый возбужден как никогда. Куда девалась обычная бездумность и безучастность. Сыплются вопрос за вопросом, они всплывают с такой же быстротой, как, бывает, на море в решительную минуту действуют руки. Постепенно из груды вопросов выкристаллизовывается один: почему сообща?

Но Ханнес Лассан знает ответ на него. Потому что работа у всех одна, потому что улов зависит порой от случая, потому что опасность для каждого одинакова, потому что один другому приходит на помощь.

Долго еще нет единого мнения. Кришан Шультеке все время возражает. Для него это счастливейший час. А между тем он уже твердо знает, что, когда дойдет до дела, он будет заодно со всеми. Да и другие это знают.

— Это надо все хорошенько обмозговать, — говорит Йохен Химмельштедт.

— Верно, Йохен, твоя правда. Вот и давайте завтра все соберемся и тогда решим, так или не так?

Но тут поднимается Кочерга. Другие говорили сидя. Кочерга первый, кто встает.

— Моя «Ильза» не пойдет в Данию. Я не