Бен-Гур - Лью Уоллес

С этими объяснениями мы спешим вернуться к нашей истории.

Приказ нового прокуратора представить список заключенных был получен в крепости Антония и незамедлительно выполнен; прошло уже два дня с тех пор, как последний несчастный подвергся инспекции. Сведенные в таблицу сведения, готовые к отправке, лежали на столе трибуна крепости; через пять минут они отправятся к Пилату, во дворец на горе Сион.

Кабинет трибуна был просторным, прохладным и меблированным так, как требовала важность поста. Сам трибун около седьмого часа дня выглядел утомленным и нетерпеливым; когда доклад будет отправлен, он поднимется на крышу колоннады, чтобы проветриться и размяться, а также развлечься, наблюдая за евреями во дворах Храма. Подчиненные разделяли его нетерпение.

В это время в дверях появился человек. Он гремел связкой ключей, каждый с молоток весом, и сразу привлек общее внимание.

— А, входи, Гесий, — сказал трибун.

Пока новоприбывший приближался к столу, все присутствующие успели разглядеть на его лице выражение смертельной тревоги и замолчали, ожидая доклада.

— О, трибун! — начал он, низко кланяясь. — Боюсь сказать тебе то, с чем пришел.

— Еще ошибка, а, Гесий?

— Если бы я мог убедить себя в том, что это лишь ошибка, то не боялся бы.

— Так значит преступление… или хуже того — невыполнение долга? Ты можешь смеяться над цезарем, оскорблять богов и смертных; но если оскорблены орлы… Говори же, Гесий!

— Вот уже почти восемь лет с тех пор, как Валерий Гратус назначил меня надзирателем за узниками Крепости, — медленно начал Гесий. — Я помню утро, когда вступал в должность. За день до этого было возмущение и бой на улицах. Мы убили много евреев и сами понесли потери. Говорят, все началось с покушения на Гратуса, выбитого из седла брошенным с крыши куском черепицы. Я нашел его сидящим там, где сидишь сейчас ты, трибун, с головой обвитой бинтами. Он сказал о моем назначении и дал эти ключи, пронумерованные в соответствии с камерами, сказав, что они — знак моей должности, с которым я не должен расставаться. На столе лежал свиток пергамента. Подозвав меня, он развернул и показал схемы расположения камер. Всего схем было три. «Эта, — говорил он, — показывает устройство верхнего этажа; здесь — второй, а на этой — нижний. Вверяю их тебе». Я принял пергаменты из его рук, и он продолжал: «Теперь у тебя и ключи, и схемы; немедленно иди и ознакомься со всем устройством. Если потребуются какие-либо изменения для сохранности узников, производи их по своему усмотрению, ибо твоим единственным начальником являюсь я».

Я отдал честь и пошел к выходу, но он подозвал снова. «Да, — сказал он, — я забыл. Дай схему нижнего яруса». Я подал, и он развернул ее на столе. «Вот, Гесий, — сказал он, — видишь эту камеру? — он положил палец на номер V. — Там содержатся трое — отчаянные типы, неким способом проникшие в государственную тайну и пострадавшие за свою любознательность, которая — он сурово посмотрел на меня, — в таких случаях хуже, чем преступление. Все трое ослеплены, лишены языков и помещены туда пожизненно. Они не должны получать ничего, кроме еды и питья через отверстие с заслонкой, которое ты найдешь в стене камеры. Слышишь, Гесий?» Я ответил. «Хорошо, — продолжал он, — и еще одна вещь, о которой ты не должен забывать, либо… — он посмотрел на меня угрожающе. — Дверь этой камеры — камеры номер V на нижнем ярусе — этой, Гесий, — он снова указывал пальцем на камеру, желая вбить ее в мою память, — никогда не откроется ни для какой цели; ни выпуская, ни впуская кого бы то ни было, включая тебя». «А если они умрут?» — спросил я. «Если они умрут, — сказал он, — камера будет их могилой. Они помещены туда для смерти и забвения. Камера прокаженная. Ты понял?» С этим он отпустил меня.

Гесий остановился и достал из-за пазухи туники три пергамента, пожелтевшие от времени и частого использования; выбрав один, расстелил его перед трибуном, сказав:

— Это нижний ярус.

Все устремили взгляды на

СХЕМУ

— Вот, трибун, что я получил от Гратуса. Видишь, здесь камера номер V, — сказал Гесий.

— Вижу, — ответил трибун, — продолжай. Он сказал, что камера прокаженная.

— Я хотел бы задать вопрос, — сдержанно сказал надзиратель.

Трибун позволил.

— Не имел ли я права в описанных обстоятельствах считать схему подлинной?

— А как еще ты мог считать?

— Но схема неверна.

Начальник удивленно поднял глаза.

— Схема неверна, — повторил надзиратель. — Она показы вает только пять камер на этаже, а на самом деле их шесть.

— Ты говоришь, шесть?

— Я покажу тебе, как выглядит этаж на самом деле… или насколько я знаю теперь.

Гессий нарисовал на своей табличке следующую диаграмму и подал ее трибуну:

— Молодец, — сказал трибун, изучая рисунок и думая, что рассказ закончен. — Я прикажу исправить схему или, лучше, сделать новую. Придешь за ней утром.

Сказав это, он встал. — Но выслушай меня до конца, трибун.

— Завтра, Гесий, завтра.

— То, что я должен сказать, не терпит отлагательств.

Трибун сел. — Я постараюсь не задерживать тебя, — говорил смущенный смотритель, — но позволь задать еще один вопрос. Не имел ли я права поверить Гратусу в том, что сказал он мне об узниках камеры номер V?

— Да. Твоим долгом было считать, что в камере три узника — государственных преступника — слепых и лишенных языков.

— Так вот, — сказал надзиратель, — это тоже не соответствовало истине.

— Не может быть! — к трибуну вернулся интерес.

— Слушай и суди сам, о трибун. Выполняя распоряжение, я обошел все камеры, начиная с первого яруса и кончая нижним. Приказ не открывать дверь камеры номер V выполнялся — все эти восемь лет еда и питье подавались через отверстие в стене. Вчера я подошел к двери, желая увидеть, наконец, несчастных, которые, против ожидания, прожили так долго. Замок не поддавался. Мы слегка нажали и дверь упала, сорвавшись с проржавевших петель. Войдя, я обнаружил только одного человека, старого, слепого, безъязыкого и голого. Свалявшиеся волосы свисали до пояса. Кожа походила на пергамент. Он протягивал к нам руки с ногтями, длинными и загнутыми, как птичьи когти. Я спросил, где его товарищи. Он отрицательно замотал головой. Мы обыскали всю камеру. Пол и стены были сухими. Если сюда заперли троих, и двое умерли, то должны были остаться хотя бы кости.

— Следовательно, ты полагаешь…

— Я полагаю, о трибун, что все эти восемь лет в камере был только один заключенный.

Начальник бросил на надзирателя пронзительный взгляд и сказал:

— Осторожнее, ты обвиняешь Валерия больше, чем во лжи.

Гесий кивнул, но сказал:

— Он мог ошибаться.

— Нет, он был прав, — мягко возразил трибун. — По твоему собственному утверждению, он был прав. Разве не сказал ты только сейчас, что все восемь лет еда и питье поставлялись на троих?

Окружающие согласились с проницательностью начальника, однако Гесий не выглядел обескураженным.

— Ты выслушал только половину, о трибун. Когда узнаешь все, вероятно, согласишься со мной. Ты знаешь, что я сделал с этим человеком: послал его в баню, приказал подстричь и одеть, отвести к воротам и отпустить на свободу. Я умыл руки. Но сегодня он пришел и был доставлен ко мне. Знаками и слезами он дал понять, что хочет вернуться в свою камеру, и я приказал выполнить это желание. Когда его уводили, он вырвался и целовал мои ноги, жалобным мычанием немого моля, чтобы я пошел с ним. Я пошел. Загадка трех узников не давала мне покоя. Теперь я рад, что снизошел к его просьбе.

Все присутствующие затаили дыхание.

— Когда мы пришли в камеру, и узник понял это, он схватил меня за руку и подвел к отверстию, подобному тому, через которое ему подавалась пища. Несмотря на то, что туда прошел бы твой шлем, я не заметил эту дыру вчера. Не выпуская моей руки, немой сунул голову в дыру и замычал. Оттуда слабо донесся ответный звук. Я был поражен, оттащил старика и крикнул: «Эй, там!» Ответа не было. Я крикнул еще раз и услышал слова: «Славен будь, Господь!» Но что самое поразительное, трибун, голос был женский. Я спросил: «Кто ты?» и получил ответ: «Женщина Израиля, погребенная здесь со своей дочерью. Помогите нам скорее, или мы умрем». Я велел им держаться и поспешил к тебе за приказом.

Трибун торопливо встал.

— Ты был прав, Гесий, — сказал он, — теперь я понимаю.

Схема была ложью, как и сказка о трех преступниках. Валерий Гратус — не лучший из римлян.

— Да, — сказал надзиратель. — Я выяснил от узника, что он регулярно предавал женщинам еду и питье, которые получал.

— На это и был расчет, — ответил трибун и, взглянув на лица друзей, а также подумав, что хорошо будет иметь свидетелей, добавил: — Спасем женщин. Идем все.