Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Маркович Моторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я тогда еще подумал, что зря не заключил пари на весь аванс с половиной отделения. И пусть подобные действия идут вразрез со всеми этическими и прочими представлениями, но я, конечно, упустил возможность невероятного обогащения, так как ставить на то, что Виталик выживет, дураков не нашлось бы. Кстати, у нас в больнице было двое молодых травматологов — Щёткин и Матушевский, которые все время друг с другом спорили, бились об заклад. Например, как-то на дежурстве вдруг принялись бурно дискутировать, читает ли хоть кто-нибудь истории болезни, причем даже самые важные записи. В результате Матушевский, поставив на кон три бутылки коньяка, взял и в посмертном эпикризе накатал:
Больному среди ночи стало хуёво, реанимационные мероприятия к успеху не привели.
Выждали неделю, и действительно, никто на эту запись не обратил ни малейшего внимания, а Щёткину пришлось с зарплаты выставить три бутылки, пусть и дешевой болгарской «Плиски», но все равно.
Короче говоря, Ведерников лежал и готовился к отправке в отделение. О том, что тогда произошло в одну из ночей, накануне его перевода, я старался никому не рассказывать.
Удивительное дело, но в нашей больнице не было санитаров. То есть санитарские ставки имелись, а вот санитары работали только в морге. Для такой огромной клиники требовалась целая орава санитаров, красавицу-больницу открывали спешно, с помпой, штат набрать не успели. Поэтому было решено санитарскую работу временно спихнуть на медсестер, благо в большинстве своем они приехали в Москву из глухой провинции и были девушками работящими и покладистыми.
Годы шли, но ничего не менялось. Никаких санитаров так и не появилось, многие медсестры из первого набора нашли себе работу полегче, но те, кто пришел за ними, все так же половину своего рабочего времени проводили в качестве поломоек за какие-то сущие копейки, жалкие проценты от санитарской ставки.
Сколько раз, когда я драил полы и стены, возил каталки с мертвецами, умывал и перестилал больных, таскал судна, я думал: какое бы потрясающее открытие сделали мои домашние, если бы они застали меня за этим занятием. Я даже посуду за собой дома мыл без энтузиазма, а тут такое вытворял, что самому вспоминать удивительно.
Тут надо с прискорбием признать, что количество у меня так и не переросло качество. Как я ни старался, у большинства уборка получалась куда лучше.
Но в ту ночь я захотел доказать всем, а прежде всего самому себе, что я и убраться смогу не хуже прочих. И добился такого великолепия, какое у меня до этого не получалось и близко. Я намыл все тумбочки, все кровати, все аппараты, все мониторы, все шкафы. Я поменял во всех емкостях растворы. Я натер все многочисленные металлические поверхности смесью нашатыря и перекиси, и все сверкало и переливалось, как увиденные много позже витрины знаменитых часовых магазинов города Цюриха. А пол я вымыл трижды и уже в финале в самых дальних и малодоступных углах протер его белоснежной, смоченной в воде пеленкой, которая осталась такой же девственно-чистой. Это был мой триумф.
Понимая всю зыбкость мною сотворенного, я решил зафиксировать свое достижение. А то еще привезут бедолагу, как это водится, в ночи, всего в крови, бензине и рвоте — и прощай мой сверкающий чертог. Поэтому я сбегал в соседний первый блок и призвал в свидетельницы медсестру Инну Жукову. У Инны Жуковой была длинная коса толщиной в руку, тяжелые роговые очки, она занималась большим теннисом и собиралась летом поступать в институт.
— Инка! — сказал я ей. — Злые языки утверждают, что я халтурно убираюсь. Должен тебе сообщить, что все это гнусная клевета. Пойдем, посмотришь, какую красоту я навел, и будешь еще всем про это рассказывать.
Как подобает джентльмену, я первой пропустил ее в свой блок, и лишь она сделала первый шаг, как тут же запнулась, застыла на пороге, не двигаясь с места. Сначала мне померещилось, что ее поразила невероятная красота, мною наведенная, но достаточно быстро я сообразил, что дело в чем-то другом. Инна Жукова явно смотрела в одну точку, и очки ее медленно поднимались на лоб.
Когда я ее все-таки отпихнул и влетел в блок, то мне бросилась в глаза пустота двух дальних коек. Первый больной, с панкреатитом и в алкогольном делирии, обнаружился немедленно. Он лежал на полу, привалившись к тумбочке, недовольно мычал что-то матерное, а одна рука его оставалась фиксированной к кровати специальной вязкой из эластичного бинта. Он все сутки напролет собирался сбегать в винный, вот, значит, и сподобился. А то, что на соседней койке не оказалось Виталика Ведерникова, было гораздо хуже. И увидел я его далеко не сразу. Он умудрился так ловко закатиться за хромированную финскую кровать, что полностью под ней скрылся.
Нет, конечно, наши больные периодически устраивают что-то подобное, но так вот, чтоб двое решили одновременно прогуляться, не сговариваясь, да еще всего за минуту моего отсутствия, такого еще не бывало.
Когда я подлетел, Ведерников лежал на животе, с мертвым черным лицом, конец его трахеостомической трубки упирался в пол, перекрывая доступ воздуха. Твою мать! Откуда только силы взялись! Секунды не прошло, а я уже и перевернуть его успел, и поднять, и бросить на койку, и включить и подсоединить аппарат ИВЛ. За эти мгновения в голове моей пронеслись хмурый доктор Мазурок, мама Виталика с тапочками и размытый образ неизвестной мне старушки-травницы с огрызком карандаша.
И только одна мысль крутилась в моей башке: «Как я буду объяснять его смерть, как???»
Но тут мне удалось разглядеть пульсовую волну на сонных, да и на локтевой пульс был хорошего наполнения, а уже спустя минуту Виталик явно порозовел, раздышался, пришел в себя и даже мне подмигнул. — Ах ты, сволочь! — злобно прошипел я, нарушая все деонтологические нормы, и поднес к его носу кулак. — Куда тебя еще черт понес? Дать бы тебе сейчас хорошенько!
Где-то спустя месяц в дверь сестринской вдруг постучали. К нам обычно входили без стука, тем более днем. Чаще всего дверь распахивали мощным пинком, а тут такая деликатность.
На пороге стоял высокий мужик в красивом синем костюме. Я не сразу сообразил, кто это, он держал в руке огромный букет
