Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Маркович Моторов

Однажды, когда забыли запереть дверь в отделение, мама Ведерникова заглянула из холла в коридор и увидела стоящую у второго блока каталку, а на ней накрытый простыней труп. Это я был виноват. Танька Богданкина, сдавая утром смену, призналась, что у нее были сутки из тех, что ни присесть, ни перекурить, и слезно попросила меня отвезти труп умершего под конец дежурства мужика с какой-то непонятной пневмонией, а то у нее уже ноги подкашивались. Санитаров у нас не было, поэтому мы в морг покойников возили сами.

Я всегда сочувствовал нашим медсестрам, когда им приходилось отвозить в морг покойника. Везти на каталке труп по длинному, страшному, темному подвалу, часто в одиночку, это было еще то удовольствие. Да и в морге, когда далеко не всегда трезвые санитары тянули к молоденьким девушкам свои грабли с разнообразными и затейливыми предложениями, это тоже им радости не добавляло. Короче говоря, я легкомысленно согласился, но с самого утра такое началось, что стало не до поездки в морг.

Бедная мама Ведерникова увидела эту каталку, и у нее не осталось сомнений, кто там под простыней. Она стала расхаживать кругами и приговаривать:

— Вот и отмучился мой Виталик. Отмучился, родимый.

Она уже давно смирилась с неизбежным. Полчаса мы с Орликовым пытались ее переубедить, отпаивая валерьянкой и реланиумом. Честно говоря, Виталик если и чувствовал себя лучше того покойника, то ненамного. Наконец нам хоть как-то удалось успокоить маму пока живого Ведерникова и в состоянии полнейшей прострации отправить ее домой. Андрюша тогда на меня даже разорался, и был прав: нужно сразу в морг ехать. Кстати говоря, та странная пневмония у покойника оказалась дифтерией, и меня потом затаскали в районную санэпидемстанцию.

Прошла пара дней, и Мазурок в очередной раз отправился холл, чтобы сообщить о Виталике неутешительные новости. Его мама выслушала Юрия Владимировича, покивала, как обычно, и вдруг поведала историю. Какие-то сердобольные женщины в нашей больнице, то ли гардеробщицы, то ли буфетчицы, видя, как она мается, рассказали, что где-то далеко, в какой-то глухой деревне под Волоколамском, живет старушка-травница:

— Ты, милая, вот что. Поезжай-ка к ней, она и не таких на ноги ставила.

Дали адресок, объяснили, с какого вокзала ехать, как дальше автобусом добираться да еще с полчаса чистым полем идти.

Долго ли, коротко, изрядно поплутав по долам и весям, в куцем пальтишке, под злым ноябрьским ветром, мама Виталика уже ближе к ночи все же разыскала избу на краю села и старушку в ней. Та ее приняла, выслушала и на ночлег оставила.

А рано утром, после того, как они чай попили, сказала:

— У сына твоего две беды, одна с сердцем, вторая с головой. Дам я тебе и от того, и от другого средство, слушай внимательно, и чтоб потом все в точности исполнила.

Вручила ей снадобья, в тряпицу завернутые, прочитала подробнейшие наставления, продублировав собственноручно их письменно, перекрестила на дорожку и отправила в обратный путь.

И Мазурку были представлены: три липких кружка из сосновой смолы, что в народе называют живицей, хрустящий мешочек, вроде маленькой подушки, сухими травами набитый, и инструкция на неровном обрывке бумаги, написанная простым карандашом: «Живицу положить на лоб, траву под спину, более ничего не надобно».

Как я уже говорил, Мазурок был мужик хороший, добрый. Другой бы, скорее всего, выбросил все это еще по дороге в блок, но не Юрий Владимирович. Немного смущаясь, он лаконично поведал мне историю о поездке матери к этой травнице, о ее предписании, о последней надежде бедной женщины.

Я тоже не стал артачиться, вдвоем мы приподняли несчастного Ведерникова, подсунув ему под лопатки мешочек, а эти лепешки из смолы я прилепил бедняге на лоб. Отрадно, что живица своим хвойным ароматом хоть немного, но дезодорировала воздух в блоке, потому как от ужасного гнилостного запаха из раны можно было чокнуться, и ничего не помогало.

Лепешки отвалились при перестилании той же ночью, а мешочек еще пару суток добросовестно подкладывали сестры других смен.

К исходу третьих суток количество норадреналина, вводимого Ведерникову, уменьшилось вдвое. К концу недели после двадцати с лишним кубов за сутки он держал давление всего на полутора-двух. Вскоре норадреналин заменили более слабым алупентом. Еще через несколько дней прессорные амины отменили вовсе. Затем стал расти гемоглобин. Но самое удивительное происходило с раной. Сначала исчез густой зеленый гной, которым Ведерников просто истекал. Затем довольно скоро пропал этот жуткий запах, из-за которого мы старались не класть на эту половину блока больных в сознании. А рана стала так быстро затягиваться, будто у пушкинского Руслана, которого окропили мертвой водой. И вот Виталик задышал сам, без аппарата.

Мазурок замкнулся и никак происходящее не комментировал. И я его понимал. Нет более суеверного человека, чем реаниматолог, у которого безнадежный пациент вдруг пошел на поправку. Еще я догадывался, что такой человек, как Юрий Владимирович, отказывается поверить в то, что никак не объяснить, не замерить.

К слову сказать, то время было богато на всякие дремучие методики и панацеи.

Народ опрометью кинулся исцеляться от всех болезней разом, и обсуждение многочисленных способов этих исцелений занимало столько же места в светских беседах, сколько футбол, хоккей и фигурное катание, вместе взятые.

Не успела закончиться всесоюзная истерика по облепихе, как все кинулись доставать мумиё. После мумиё настала короткая эпоха живой и мертвой воды. Потом приключилось нашествие экстрасенсов. Женщина по имени Джуна видела всех насквозь. Ей в затылок уже дышали Чумак с Кашпировским и прочие жулики.

Короче говоря, такого добра хватало, и мы знали цену всему этому шарлатанству. Признать, что какой-то мешочек с бесполезным сеном и дурацкие смоляные нашлепки могут в короткие сроки изменить течение болезни, которую не смогли одолеть ни самые современные антибиотики, ни постоянные инфузии разнообразных препаратов, ни новенький, только что купленный за валюту аппарат ИВЛ, ни круглосуточный и качественный уход, ни многочисленные врачи от профессоров до интернов, мы просто не могли. И поэтому старались происходящее с Ведерниковым обсуждать только в аспекте цифровом. Давление такое-то, пульс такой-то, гемоглобин эдакий.

Лишь один человек ничуть не удивлялся этим поразительным метаморфозам, и, разумеется, это была мама Виталика. Ее интересовали сугубо практические вещи, а именно — насколько можно расширять меню в передачах и когда же приносить тапочки.

Ведерникова решили держать в реанимации до избавления от трахеостомической трубки, в обычных отделениях не умеют за такими вещами ухаживать. Трубку планировали дернуть днями, а до этого момента он весело через нее свистел и вовсю пытался разговаривать.