Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова - Алексей Маркович Моторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А я тоже было собрался рассказать про свой пионерский лагерь, хотя там, насколько мне известно, никого в застенках не держат, но в это время через репродукторы объявили, что к Белому дому стягиваются военные части, укомплектованные азиатами и кавказцами, и что нас скоро начнут резать.
Все напряглись, на какое-то время разговоры прекратились, и я снова задремал. А когда проснулся, уже стало светать, правда, никакого солнца не было, но небо просветлело, да и дождь прекратился. И как-то сразу стало спокойнее. Я встал, вылез из-под навеса эстакады, прикурил последнюю сигарету и решил размять ноги. Минут через десять меня вдруг окликнул мой однокурсник Мишка Будкин и сообщил, что, во-первых, он тут на баррикадах встретил нашего преподавателя Павла Андреевича и по этой причине надеется, что проблем с терапией на пятом курсе у него не будет, и во-вторых, что неподалеку раздают еду и сигареты, ну мы и двинули в этом направлении.
Действительно, какие-то веселые девушки ловко нарезали бутерброды с колбасой, а со стоящего рядом грузовика молодой паренек горстями кидал курево всем желающим в подставленные руки. Я слопал два дармовых бутерброда и поймал пачку «Космоса». Тем временем начался митинг, который хоть и не было видно, зато было хорошо слышно, так как выступающие говорили в микрофон через мощные усилители.
А потом, когда группа «Мистер Твистер» заиграла свои веселые песни в стиле ретро, я отправился в сторону метро. Вдруг стало понятно, что все закончилось.
Дежурные у турникетов метро «Баррикадная» кричали, чтобы те, кто в штормовках, проходили бесплатно. За неимением штормовки я показал проездной и меньше чем через час был дома, где моему появлению уж точно обрадовались.
А Леша Гусев, когда выписался из больницы, часто к нам забегал, тем более что влюбился в одну из наших медсестер Олю Николашину. Было очень трогательно смотреть, как он мялся, прежде чем всучить ей очередную шоколадку.
Лешина мама несколько раз звонила Владимиру Сергеевичу, чтобы тот образумил сына. Ее беспокоило, что Леша опять стал проводить время с той же компанией, с которой так славно встретил праздник Первое мая. По ее словам, он начал поддавать, и когда ему подносили очередной стакан, говорил: «Да по хрену все, я и Афган прошел, и реанимацию!» Владимир Сергеевич клятвенно обещал поговорить с Лешей и наставить того на путь истинный.
Последний раз я видел его поздней осенью восемьдесят шестого, через год после выписки. Леша здорово отъелся, у него опять появились широкие плечи и мощная шея. Он даже вставил себе белые красивые зубы взамен выломанных при первой интубации. И еще он все время широко и радостно улыбался.
Было в его внешности что-то плакатное. «Как дела, братуха, — снисходительно хлопал он меня по плечу, — что грустный такой, небось голодный?»
Он умер меньше чем через месяц, просто пришел домой после какой-то очередной попойки, рухнул на кровать и во сне захлебнулся собственной рвотой.
И тогда внутри у нас что-то сломалось, даже у самых циников. С тех пор его имя почти никогда не произносили вслух.
Он не должен был так уйти, наш Леша Гусев.
По телевизору показывали Ельцина, Руцкого, еще каких-то политиков. Я подошел к кухонной полке, нашарил склянку со спиртом, налил треть стакана, разбавил водой из-под крана и жахнул залпом. Я никогда так не делал раньше, тем более в одиночку.
А потом лег на диван и уснул. Никто еще не знал, что вчера был последний день советской власти.
Москва, 2008
Чудо
Юрию Владимировичу Буйденку, доктору и человеку
Мы стояли на высоком берегу Оки и щурились от многократно отраженного льдом и снегом яркого мартовского солнца.
В этом году ежегодный слет ветеранов Первого меда было решено провести здесь, в Тарусе, и идея эта оказалась весьма удачной. Главное, отель удалось выкупить полностью, поэтому гвалт, шум и вопли, не стихающие даже ночью, сейчас не мешали другим постояльцам.
Мы собирались большой компанией много лет подряд, подгадывая к Масленице, и за год успевали соскучиться. Удивительно, как все эти истории, песни, байки, бородатые анекдоты, что заставляли меня морщиться еще давным-давно, мало того что стали вдруг вызывать умиление, так еще и казались с каждым годом все остроумнее и актуальнее.
В ожидании экскурсовода разбитый на группки народ топтался на пятачке между рекой и Петропавловским собором, ведя оживленные беседы. Мною было подмечено, что самые веселые разговоры происходят в день заезда. Люди встречаются, многие не видели друг друга с прошлой Масленицы, все выпивают, шутят, хохмят, поют песни студенческой юности. Второй же день, особенно первая его половина, тяжкий, похмельный. И это настраивает людей на серьезный лад. Тут в ходу уже другие темы: политика, Крым, Украина, оптимизация здравоохранения.
Я очутился в той группе, где обсуждали войну, вернее, литературу о войне. Володя Гуськов утверждал, что нужно читать правдивые вещи, например воспоминания Николая Никулина, а Дима Иванов почему-то кипятился и возражал в том смысле, что какая разница, правда-неправда, главное, что итог неоспоримый, победа за нами, а таким вот многочисленным никулиным, видимо, очень жаль, что Россия не стала немецкой колонией и они не пьют баварское пиво с сосисками. Не успел я ему сообщить, что нынче с выбором баварского, саксонского, франконского и прочего пива, не говоря уж о сосисках, в Москве дела обстоят ничуть не хуже, чем в Берлине, как Дима вдруг прибегнул к железному аргументу:
— А я горжусь тем, что я русский и православный!
Он произнес это с явным вызовом, будто ему не книжки советовали читать, а собрались тащить на костер инквизиции. Тут, в этом месте, Диме следовало широко перекреститься на маковки собора, но вместо этого он вдруг оставил нас и решительным шагом направился налево к памятнику Цветаевой. Возможно, сообщить и Марине Ивановне о своем кредо. Таким образом, в дискуссии неожиданно была поставлена точка, и чтобы не торчать столбом, я прошел немного вперед, к черному на фоне снега памятнику Белле Ахмадулиной. Заложившая руки за спину поэтесса отсутствием оных напоминала Венеру Милосскую. Я тут же представил, как лунной ночью тут можно помереть со страху, если неожиданно натолкнуться на эту фигуру.
Неподалеку обнаружился доктор Мазурок, мой бывший комсорг. Он, переминаясь
